[Шуня]

"ПРО СМЕРТЬ С ГРАБЛЯМИ И ЖИЗНЬ В БЕЛОЙ ЮБКЕ СКАЗКА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ" Дина Константину


Смерть вышла из операционной в коридор, и, потирая руки, облегченно вздохнула: « Ух, Наконец-то, отстрелялась…. Вот же упорный попался, а? Ну, ща перекурю, и домой…»
Покопавшись в кармане своего балахона, она извлекала пачку «Беломора» и стала закуривать. Взгляд ее, вдруг, остановился на когтях. «Совсем скрючились, - подумала она, вытягивая перед собой костлявую руку, и делая первую глубокую затяжку - Надо бы в салон сходить, как время будет…» Но, не успела смерть насладиться первой порцией никотина, как послышались знакомые шаги в конце коридора. Ее передернуло: «Ну, конечно, как же без нее!»
И правда, через пару мгновения перед ней возникла Жизнь с двумя ангелочками за спиной.
- Опоздала, - безразлично сообщила Смерть, стряхивая пепел на пол.
- Отойди с прохода, - потребовала Жизнь, глядя на Смерть в упор.
- Не отойду, - тем же тоном ответила Смерть, стоя у двери в операционную, - Там уже доктора перчатки поснимали и на обед собираются.
- Но он так просил! Молил! – вскинув руки к небу, выкрикнула Жизнь, но в ее голосе Смерть уловила некую фальшь….
- Говорю – опоздала. Надо было раньше из дому выходить.
- Проспала, - призналась Жизнь, опуская глаза, - Вчера у апостолов вечеринка была, ну, понимаешь….
- Уж чего не понять-то, - хихикнула Смерть, кривенько усмехаясь, - Ну, раз опоздала, может пивка?
Услышав про пиво, Жизнь исподлобья глянула на Смерть и сглотнула, а та лукаво улыбнулась, оголив гнилые зубы. Ангелочки стояли у Жизни за спиной, но она всем нутром чувствовала, что они сверлят ее глазами. Она повернулась – так и есть! Один из них, постарше, буквально впился в нее своими недовольными голубыми глазками.
- Ну что, что? Что ты на меня так смотришь?
- Все будет рассказано, - пообещал белокурый ангелок, выпячивая нижнюю губу.
- И рассказывай, ябеда! – разозлилась Жизнь, разрумянившись.
- Ну, ну, не соритесь, - встряла Смерть, поднимая вверх свою костлявую руку, - Сегодня вечером еще одна операция. Сердечник.
- Правда? – обрадовалась Жизнь, и тут же повернулась к ангелам, - Вот видите, вечером наша возьмет.
Те, насупившись, молчали. « Как вы мне надоели, ябеды противные!» - подумала Жизнь, и тут же осеклась. Как она могла забыть, что они читают все ее мысли!
- Ну, так что? - крякнула Смерть, туша окурок ботинком, и заговорчески улыбаясь. Жизнь стояла в нерешительности. « Ну что за жизнь, - думала она, - Даже подумать скверно нельзя при этих надсмотрщиках! Хуже сторожевых псов!»
Тут ей в голову пришла одна мысль, и она, сделав самое милое выражение лица, повернулась к своим коллегам:
- Вот что. До вечера еще далеко. Почему бы вам, не отправиться в парк? Или в кафе? Поели бы мороженого, что ли?
При слове «мороженое», как она и думала, голубые глаза ангелов вспыхнули электрической синевой. Дело было в том, что они оба просто с ума сходили от сладкого. А оно, сладкое, им было запрещено. Так распорядился Бог.
- Правда? – в унисон спросили они, не веря в такую удачу.
- Ну, конечно. Летите! А вечером тут встретимся.
От восторга ангелочки замахали крыльями и сильно засуетились.
- Ну, давайте, давайте, пернатые - пархатые, - прикрикнула Смерть, у которой частые взмахи крыльями вызывали жуткую головную боль. К тому же хотелось пива. Безумно. Трубы горели.
Наконец приступ первоначальной радости прошел, и пухлые ангелочки, крепко взявшись за руки, полетели прочь из больницы.
- Достали! – выкрикнула им вслед Жизнь, когда те были уже на порядочном расстоянии.
- Да, не везет тебе, - согласилась Смерть и нагнулась в угол, где лежали грабли. Закинув грабли на плечо, она весело сказала:
- Ну, почесали, что ли?
- Погоди, - остановилась Жизнь, и удивленно уставилась на грабли, - А где же твоя коса?
Смерть опустила глаза в пол и вся сгорбилась. Ей стало ужасно стыдно, и она молчала не в силах произнести даже ругательства.
- Ну? – не отставала Жизнь.
- Да вчера с чертями в карты играли…. Ну, проигралась я…. Совсем. Пришлось косу заложить, - призналась она, не понимая глаз.
- Боже мой! – воскликнула Жизнь, - Да как ты могла! А грабли? Где ты их взяла?
- В селе Степановка вчера дед окочурился…. Я как раз контракт оформляла. Ну, что отходит в мир иной, претензий не имеет, знаешь. Ну, как закончила, пошла в сарай, косу поискать, да только одолжил он ее кому-то. Они там, в Степеновке, марихуану растят всем селом, а коса одна. Вот и кочует от соседа к соседу. Пришлось забрать грабли…. Я потом отыграю у чертей, честное слово!
- Ля-ля-ля, - передразнила ее Жизнь, - Пошли лучше пиво пить.
Смерть подобрала полы черного балахона, Жизнь одернула белую юбку, и они покинули больницу. Пролетая над центром города, Смерть сказала:
- Пошли в трактир “ Подземелье”, что ли? Там разливное всегда свежее.
- Да ты с ума сошла! – округлила глаза Жизнь, - Да Бог меня в наказание в крысу превратит, и в этом же «Подземелье» и оставит лет на десять.
- И то правда, - согласилась Смерть, - Он может…
Дело закончилось тем, что, купив пива в местном ларьке, дамы расположились на полянке в городском парке. Погода стояла хорошая, солнечная, только иногда допекали мухи.
- Вот ты мне скажи, - обратилась к Жизни Смерть, прислонившись к стволу березки, - Ты довольна?
- Уж довольна, - отмахнулась Жизнь, - Хуже каторги. Все по больницам бегай, выуживай их с того света! И знаешь, кого больше всех ненавижу? Это самоубийц. Ну, вот что доктора их обратно тащат? Хотят на тот свет – пускай отправляются. Вот случай на той неделе был, в Подмосковье. Дамочка одна почти повесилась. Ну, я тут как тут. Она уже в коридоре была, уже шла в правильном направлении, уже зарево увидала в конце туннеля! Нет, надо же было мне ее обратно развернуть! Доктора, как полагается, все лавы себе загребли- мол, мы спасли… Ну, да я не о том. Так вот, дамочка та как оклемалась, так и говорит медсестре: « Жизнь – дерьмо!» Нет, ну представь, как я должна была себя ощущать?
- Да, - протянула Смерть, поправляя капюшон, - Несладко… А мне думаешь, лучше? Как дура с этой косой бегаю. Во она мне где сидит! Коси их, коси.… Знаешь, как руки устают? Уж лучше бы топор дал! А одежда! Ну, вот что это такое? Вчера даже черти смеялись…. Конечно, кто же на такую позариться? – Смерть замолчала и несчастно всхлипнула, - Ты вон, вся в беленьком, и ангелочки у тебя хорошенькие!
- Кто? – изумилась Жизнь, - Вот те шестерки? Я тебя умоляю! Да они хуже чертей! Что ты думаешь, Бог их ко мне приставил? Смотрят они за мной. Он мне после прошлогоднего Рождества не сильно доверяет. Ну, перебрала я тогда, бывает. А ты попробуй, не стань алкоголиком среди людей? Все закладывают, ну и я…. Иногда.

- Да это еще что! – опять заговорила Смерть, - Я иногда с чертями засижусь до рассвета, а там уж глаза слипаются, какая страда? Ну и вот, проспала пару раз…. Так ты что, так ругался! Тогда помню, как раз время одного макрушника подошло, а я проспала…Пока до тюрьмы долетела, его уже в больницу отвезли.

И так они заговорились, что совершенно забыли про вечернюю операцию. Несколько раз летали за пивом, пугали прохожих, плакали, смеялись, жаловались друг другу, а про операцию совсем забыли.

А оперировали главного бухгалтера крупной фирмы Зюшина Василия Ивановича. У него давно уже побаливало сердце, но причину местные доктора не нашли….. и потому решили оперировать. Хирург Ножичков до приезда на операцию был в гостях, и когда добрался до операционной, то немного пошатывался, но никто из его бригады этого не заметил. Они сами шатались. Начали оперировать….
Через час, вспотевший, и по локоть в крови Ножичков вышел в коридор, и сказал жене Зюшина: «Очень сожалею»
Душа Зюшина повисла под потолком хирургического кабинета в полном недоумении. «Странно, - подумала она, - Что ж никто не идет? Ни туда, ни обратно…. Очень-очень странно….»
А Смерть с Жизнью, обнявшись под березками, пели песни народов мира, совершенно забыв о неприкаянной душе Зюшина, черти, забыв про все на свете, резались в преферанс, а душа недоумевала….. Говорят, до сих пор летает она под потолком операционной и уже кричит: «Да заберите меня хоть к чертям!», но никто так и не приходит.

[Шуня]

Слепые

Демьян Островной

Эскалатор метро медленно, натужно нес на поверхность, уставшую за день толпу.
При этом недовольно скрипел.
… Не заметить их было невозможно.
Тонюсенькая, хрупкая, как хрустальное изваяние, девушка с русыми волосами, в сиреневой болоньевой курточке с капюшоном. Необыкновенно красивая. Единственная странность – закрытые глаза. В левой руке – черная, парусиновая сумочка. Правая – на изгибе локтя спутника.
Парень – высокий брюнет с правильными мужественными чертами лица. На нем черная, из кожи куртка. Через правое плечо – небольшая спортивная сумка. Глаза открыты, но в них не отражается никакой реакции на окружающий мир.
Левой рукой парень бережно поддерживает, доверчиво лежащую на ней миниатюрную ладошку, на безымянном пальчике которой тоненькое обручальное колечко.
Супруги.
Юные.
Обоим не более двадцати лет.
В правой руке парня белая трость.
Незрячие.
Оба.
На троллейбусную остановку пара прошла, осторожно миновав людей и препятствия.
Белая трость никого не задела. Как они чувствовали этот мир, одному Богу известно.
Мокрый, слякотный мартовский снег вынуждал всех обитателей остановки ежиться и морщиться.
Неуютно в Большом Северном Городе.
Парень с белой тростью склонился к своей спутнице и что-то сказал. Она послушно, отдав ему сумочку, накинула капюшон на русую головку. И тут же ее ручонки, как лебединые крылья изящно-безошибочно взметнулись вверх, к его голове. Эти руки видели своего любимого. Они заботливо проверили, удобно ли сидит вязаная шапочка. Ласково скользнули вниз по щекам, смахивая капли воды, нежно потеребили подбородок. Руки были зрячими. Ими смотрели сердце и душа девочки.
Подкатил троллейбус – грязный и ворчливый.
Хлопок открывшейся двери прозвучал, как выстрел стартового пистолета.
Обезумевшая толпа, повинуясь сигналу, рванулась вперед – сработал приобретенный инстинкт.
Замешкалась, наткнулась на невидимую стену.
Остановилась.
Уплотнившиеся задние ряды не понимали причины задержки. Они осатанели и давили на передних.
У самой двери светилась серебристо-седая, волнистая шевелюра мужчины лет шестидесяти. Неуместное в этой ситуации благородство его еще больше подчеркивалось омерзительной погодой и ослепительно белым кашне, накинутом поверх приподнятого воротника черного пальто. Видать, из бывших.
Он-то, по всей видимости, и застопорил продвижение толпы.
Послышался хриплый голос краснощекого детины в пуховике и бейсболке, из-под которой торчал мясистый нос, заканчивающийся нелепой щеткой усов:
- Двигайся конкретно, древность!
Седая шевелюра попыталась интеллигентно объяснить:
- Видите ли, здесь надо бы пропустить молодых людей…
И указал на пару с белой тростью.
Такой аргумент не возымел на поведение детины никакого воздействия. Он усилил натиск всей своей стокилограммовой тушей.
Седая шевелюра пожилого мужчины на мгновенье, как-то странно и незаметно для окружающих, резко вздрогнула. Словно высокое напряжение пробежало по его фигуре, которая продолжала удерживать проем двери свободным.
Тело детины при этом обмякло и завяло непонятным образом.
Молодая пара с белой тростью проследовала по ступенькам в салон. При этом девушка задела бедром средний поручень прохода. Больно.
Пожилой мужчина поморщился. Как будто он столкнулся с холодным металлом.
Не торопясь, вслед он поднялся в троллейбус. Дышал часто и взволнованно.
Одним из последних в салон проскользнул детина и спрятался за спиной тучной тетки с сумками снеди. Не осмеливался поднять глаза, боясь встретиться с жестким взглядом пожилого мужчины.
Мест в троллейбусе оказалось больше, чем пассажиров.
Заметили это не все.
Молодая пара, шаря белой тростью по полу, нашла свободное место и села. В обнимку.
Незрячие видели счастье.
А мы все - слепые.

[Шуня]

Д О М


Николай Борисов

Жил – был дом. Стоял он на улице, окаймлённый едва проснувшейся по весне зеленью, с окнами, потускневшими он пыли. А может быть и не от пыли вовсе, скорее годы подернули легкой дымкой стекла, припорошив их, припудрив, чтоб не все виделось сквозь них любопытному глазу.
Улица была не большой и не маленькой, не широкой и не узкой, улица как улица, да и дом как дом.
Когда-то он манил своей свежестью людские взоры, удивляя резной вязью на наличниках и карнизах. Его пилястры, на втором этаже, словно слегка поддерживали с боков небольшой балкончик и заканчивались витиеватыми, некогда, наверное, белоснежными капителями. Балкончик же, маленьким язычком, нависал над парадным входом и из-за этого, казалось, что дом кого-то неустанно дразнит: то ли ветер, то ли солнце, то ли людей проходящих мимо.
А жил дом, как и все дома на этой улице. Он радовался внутреннему теплу, и все происходящее в комнатах было его жизнью.
Шли годы, менялись люди, менялось внутреннее убранство, и каждую перемену в себе дом воспринимал с затаенным ожиданием и любопытством. Люди любили его, они вселялись в него с радостью, и он отвечал им тем же. Как не хлестали дожди, дом не пускал их воды в свои комнаты. Как не обжигали лютые морозы, в споре с метелями он сберегал тепло для тех, кто жил в нем. И какой был праздник, когда по его стенам, проложили трубы отопления! Теперь тепло дом впитывал в себя каждой половицей, каждым кирпичиком. Он был благодарен людям, а люди были благодарны ему. Они, правда, не часто, но говорили: «Какой у нас хороший дом». И ему было приятно.
А жизнь шумела внутри него то музыкой, то пляской, то детским плачем.
Однажды по улице впервые пробежал трамвай. «Какое диво, - изумился дом, - дом на колесах!». Они подружились. Теперь по утрам, пробегая мимо, трамвай здоровался, а если выпадала свободная минутка, то успевали немножко поболтать. Трамвай знал и видел очень много, дому было интересно с ним.
Ему стали сниться сны, хорошие, радостные. Снилось, что однажды люди и его поставят на колеса, и он помчится, обгоняя ветер. И тогда непременно узнает, что там, за поворотом, ведь он с молодости вглядывался вдаль, думая и мечтая. Трамвай рассказывал, что далеко-далеко за много улиц есть огромные дома, они молоды, высоки и элегантны, и дому не терпелось увидеть, так ли это. Рядом же дома были низкорослы и давным-давно состарились.
Но, бывало, снились и другие сны, а, может быть, то были сны живущих в нем. Многое в этих снах дому было непонятно, в особенности желание некоторых людей покинуть его. Ему было больно от этого, но он не обижался. «Это люди, - думалось ему, - а они всегда чего-то ищут, куда-то спешат».
Вокруг с годами многое менялось, менялся и сам дом. Люди не забывали его, они старались, чтобы он не отставал от времени.
Много разной краски легло на стены, и дом совсем запамятовал, какими цветами форсил в далекую пору своей юности. Но это не тревожило, ведь и те, кто в нем жил, тоже менялись.
В этот же раз случилось что-то невероятное. С самого утра поднялась суматоха. Люди бегали, возбуждены и веселы. Хлопали двери, скрипела мебель, груженная на машины, шум стоял невообразимый. Странная канитель будоражила дом: впервые люди забыли о нем.
Когда наступила ночь, все стихло, успокоилось. На дом опустилась тишина, тишина неживая; не слышалось тиканья часов, под которое зимними ли ночами, летними ли дому всегда покойно думалось и спалось. И песен колыбельных слышно не было.
Дом долго вслушивался в себя, не понимая, откуда в нем эта пустота…Ему вспомнилось: где-то в прошлом, таком забытом и далеком, тоже была пустота, пустота звенящая, таинственная, наполненная дурманящей свежестью красок. Пустота ожидания человека. Впервые за многие годы дом не заснул, до утра все было в нем тревожно и тягостно.
Рано утром подкатил трамвай – его старый знакомый. Они поздоровались:
- Что, друг, скучаешь?
- Да, как-то пусто во мне, - ответил дом.
- По-видимому, все вышли,…то есть, выехали,- догадался трамвай.
- Как выехали? – переспросил дом и понял, отчего ему так неуютно.- Значит, уехали? Но где же другие люди? Почему нет никого?
- Да, наверное, и не будет, - трамвай, тяжело вздохнув дверьми, заскрипел по рельсам.
- Как не будет? А, как же я?… - но трамвай его уже не слышал.
Взошло солнце, оно красным шаром отразилось в окнах дома. Голубое небо было бездонно и прозрачно. По тротуару шли люди, они улыбались солнечному утру, по улице спешили машины, переговариваясь друг с другом
о том, что погода тепла, суха и нет дождя, и не нужно мокнуть.
Улица шумела, бурлила, живя и радуясь, спеша и не торопясь. Лишь дом был безмолвен и тих, но этого никто не замечал.
Так прошел день, наступила ночь. Опустела, замерла улица, в окнах домов зажегся свет. Только наш дом чернел неосвещенными окнами. Темнота вкралась в его коридоры и комнаты. В ненароком распахнутые двери потянулся холод. Но дом, привыкший не отдавать тепло, сопротивлялся. Ему грезилось, вот сейчас войдут люди, закроют двери, и вновь разольется тепло, и вновь зазвенит смех, и детское щебетание наполнит дом. А холод наступал.
Он вполз в комнаты и детские спаленки, высосав остатки тепла. Дом замерзал.
Только под утро скрипнула половица, и кто-то тихонько вошел, плотно прикрыв за собой дверь. Люди. Их было трое. Нет, не его жильцы, своих бы он узнал сразу, но и этим людям он обрадовался.
Дом ощутил их тепло. Наверное, люди желают посмотреть его комнаты, они, наверное, останутся в нем жить. Он так истомился ожиданием и холодом ночи, что, не сдержав своей радости, легонько вздохнул, уронив на пол маленький кусочек штукатурки.
- Вот черт, ещё развалится, чего доброго, - сказал один из пришедших и с опаской осмотрелся.
- Да, ты что? – отозвался другой. – Не развалится. Он бы ещё сто лет стоял, вона стены, какие…да-а …умели раньше строить. Ну, ладно, приступили.
Дом хотел сказать: « Да, простою. Я ещё очень, очень крепкий». Но что-то резанула его так, что он вскрикнул визгом выдираемого из пола гвоздя. Эти трое оторвали половицу пола.
От боли и недоумения дом замер. Он не понимал, чего хотят от него эти люди, почему они причиняют ему боль.
А люди отрывали доски, снимали двери и рамы, выламывали косяки некогда певучих дверей, они, ковырялись в нем, стараясь достать что-то нужное им.
Люди подходили и подходили, они, словно, муравьи облепили дом от чердака до самого подвала. И там, в глубине себя, он чувствовал их тела, они, как крысы терзали его, дома, тело. В торопливой возне никто из них не слышал ни стонов дома, ни его предсмертных криков.
Люди спешили, что-то выворачивая, срубая, ломая, и добытое тащили, тащили к тележкам, машинам.
Дому выдирали внутренности. Дом умирал. Он уже не охал, его растащили, вывернув всё, чем он жил, из-за чего считался домом.
И когда солнце, наконец, показалось из-за горизонта, оно ужаснулось, глянув в оскопленные, домовьи окна. В предсмертном зеве зиял дверной проём, и рваная его чернота казалась запекшейся раной в горле дома. Пустые глазницы окон поглотили первые лучи восходящего солнца, и оно, потрясенное, спряталось за облаками.
День посерел, заморосив мелким, слезливым дождем.
Один только ветер был рад, он вихрем проносился по комнатам дома, поднимая пыль, он бросался на стены, наслаждаясь своею вседозволенностью и беспомощностью дома. Он мстил ему за то, что тот никогда раньше не пускал его в свои комнаты, он будто хотел причинить дому боль. Но дом молчал. Это ещё больше злило ветер. И тогда он вырывался из комнат, швыряя песком и пылью в редких прохожих, и уносился в облака.
А дом по-прежнему молчал. Ему уже было всё равно.
Трамвай, увидев друга, сошел с рельс, и движение по улице остановилось.
Сигналили машины, галдели люди, иные поглядывали на дом, кто с любопытством, кто с сожалением, а кто – просто так. Лишь какая-то шедшая мимо старушка, в изумлении окинула дом взглядом и прошептала: «Антихристы», неистово перекрестилась и засеменила по своим делам. Несколько раз оглянулась, крестясь и что-то говоря, и было непонятно, то ли она шептала молитву по дому, то ли ругала кого-то.
Через день дом разбили, погрузили на машины и увезли куда-то за город, по широким улицам, мимо высоких домов, которых он так и не увидел.
А там, где он стоял, положили асфальт, посадили деревья, и улица стала немного шире, просторнее. Только не всех этот простор радует, да и улица сама вздыхает иногда тяжко и с сожалением, ведь без этого дома она стала другою, грустно ей.
И трамвайчик старенький больше не бегает по улице. Говорят, проржавел весь, может быть от переживаний, и его отправили на переплавку.
Другое всё на этой улице, поговаривают, что и её саму скоро по-другому называть станут. Многие, наверное, осиротеют тогда, как сиротеет человек, теряя каждый прожитый день.
Только город молодеет, становится светлее и краше, и его высоким домам нет дела до старших собратьев.
Но, каким бы светлыми и просторными ни становились старые улицы, холодок тихой печали нет-нет да коснется сердца, и вздохнется грустно, тяжело.
И вспомниться дом, такой обычный и ничем не примечательный. Если не считать того, что ты в нем родился и вырос.

Сообщение отредактировал Шуня: 18 Июль 2016 - 00:32

[Раиса]

Шуня, Спасибо большое,очень трогательная история... Сама грущу,когда вижу брошенные дома,и вообще...

[Раиса]

Каждое утро к подъезду одного из московских домов, опираясь на палочку приходит пожилая женщина. Мария Федоровна. Она садится на стульчик, и начинается ее работа. Работа, за которую она не получает ни копейки денег.

Первой вышла из подъезда полная краснощекая Елена Михайловна. Она – повар в детском саду, ей надо рано. Волосы у Елены Михайловны гладко зачесаны, платье в крупных цветах, добродушие – через край.

– Кашеварка моя, птичка ранняя, – расплылась в улыбке Мария Федоровна , – зуб – то твой как – все терзает?

– Федоровна, да ведь я его вчера вырвала! Отпросилась пораньше у заведующей. Веришь, как на свет народилась! Первую ночь спала как убитая. Если бы не ты…

– Уж и потрепал он тебя. Ты даже с лица спала. А сейчас смотрю – моя Лена как маков цвет. А платье… Новое или из сундуков?

– Из сундуков, – весело отозвалась соседка, – если бы не ты…

– Вот заладила, я тебе что ли зуб рвала?

– Да ты меня как малого ребенка уговаривала. Я как в кресло села, сразу твой наказ вспомнила, Чтобы я все время повторяла: “Бог терпел и нам велел». Врач за щипцы, а я про себя: «Бог терпел и нам велел. Помоги, Господи!» И ни капельки не больно было. Ты все, ты…

– Не я – Бог! Ты же у Него помощи просила! И всегда проси, не только насчет зубов.

– Побегу я, Федоровна!

– Ступай с Богом! Ангела тебе в дорогу! Пусть поможет тебе Господь в трудах твоих, и чтобы каша не подгорела, и чтобы дети ее всю подъели, носики свои капризные не воротили. Иди, иди …

Только проводила, вышла Оксана. Справненькая, чистенькая, подтянутая. Стюардесса. Вот и сейчас с большой дорожной сумкой. Смотрит на часы.

– Доброе утро, Мария Федоровна! Костик не подъезжал?

Костик – Оксанин поклонник. С машиной.

– Не видать …

– Ведь договаривались! Всегда он так, – Оксана принялась нервно
щелкать кнопками мобильника. Губы сжаты. Глаза зло сощурены. – Ты где? Как не сможешь?! А предупредить мог? Не надо мне ничего объяснять. Не надо! Можешь считать, что наш разговор последний.

На Оксане не было лица.

– Теперь опоздаю из-за этого.. козла.

Костик подводил Оксану часто. Мария Федоровна насмотрелась. Но если он приезжал раньше, то звонил и тоже, как Оксана, ругался.

– Сколько я буду ждать! У меня что, других дел нет, кроме как под твоим окном маячить?

Странные отношения. Все на попреках, на выяснениях – кто кому больше должен. И как прилипли друг к другу. Ну и разбежались бы. Не разбегаются.

Мария Федоровна не на шутку испугалась. Оксана – сплошная злость, а ей сейчас … в небо. А не дай Бог, что случится? И она в такой вот злобе и на Божий суд! Да и так, разве можно в ропоте – то? Сколько пассажиров и каждому улыбнуться надо, угодить. А она – комок нервов, вот беда – то. Надо что – то делать…

– Оксаночка, деточка, успеешь. Вы молодые, в Бога не верите, а ведь если нам с тобой сейчас помолиться, помощь – то сама подоспеет. Только молиться надо с мирным сердцем, а ты вот – вот закипишь.

– Да он мне, Мария Федоровна, все нервы истрепал.

– А ты все равно с ним поласковей. Так бывает – встретились двое, а толку нет . Чужие и все тут. Ну и зачем друг друга мучить?

– Опаздываю…

– Будешь молиться?

– Давайте попробуем, – Оксана иронично улыбнулась.

– А злоба при тебе?

– Да нет уже, вы все правильно сказали.

– Повторяй! Господи, помоги мне не опоздать на самолет и прости меня, что злюсь на хорошего человека…

– Марья Федоровна! Нашли хорошего.

– Не рассуждай! Опоздаешь!

– Господи, помоги мне …- Оксана, будто делая одолжение, повторяла. А при словах – злюсь на хорошего человека» рассмеялась.

– Что еще за смешки? – прикрикнула Мария Федоровна, – Давай сначала!

Едва успела Оксана закончить, из дома напротив вышел седой полный мужчина и направился вразвалочку к машине, которая стояла совсем недалеко от рабочего места Марии Федоровны. Она аж засветилась от счастья. Мужчина всегда здоровался с ней, а она всегда его благословляла: «Ангела в дорогу! Поезжайте с Богом!».

Вот и сейчас. Мужчина одной рукой шарил по карману, искал ключи, другой махнул Марии Федоровне.

– Милок! – взмолилась она. – Помоги, человек в аэропорт опаздывает.

Мужчина замялся.

– Господь тебе утешение пошлет за доброе дело!

Мужчина размяк.

– Да можно, в принципе, и подбросить…

Оксана, сама любовь, смотрела на Марию Федоровну с восхищением:

– Ну вы даете…

– Ты ерунду – то не пори. Тебе помощь послал Господь. Потому что – помолилась! И запомни, там (она ткнула пальцев вверх) плохое настроение попридержи. Люди не виноваты, что ты в себе разобраться не можешь.

Это она нарочно так строго. Пусть подумает, полезно. И тут же громко, торжественно, радостно:

– Ангела вам в дорогу! Поезжайте с Богом! Да благословит Господь труды ваши и на земле, и в воздухе. Успеешь, Оксаночка, не волнуйся.

Уехали. И тут же Мария Федоровна едва успела перекрестить их вслед, хлопнула дверь и из подъезда вышла высокая худая женщина. В руках – яркий целлофановый пакет.

– Ну, заговорщица, здравствуй, – опередила она с приветствием Марию Федоровну, – признавайся, твоих рук дело?

– Какое еще дело, Оля? – Мария Федоровна попробовала изобразить удивление. Получилось плохо. Проболтался Васька. А ведь обещал: «Я, баб Маш, кремень, не бойся».

Васька курил. Втихаря от матери. Первое, что он делал, выходя из подъезда, жадно затягивался. Хорошо знала Мария Федоровна, что увещевать его бесполезно. И она пошла другим путем.

– Вась, мама у тебя не заболела ли? Что – то она последнее время мне не нравится, бледная…

– Ругаться меньше надо, совсем замучила.

– Все ругаются. У тебя дети будут, тоже станешь ругаться.

Васька стоял перед Марией Федоровной с сигаретой. И ждал.

Сейчас начнет… А та, ну сама невинность:

– И чем она тебя кормит, не пойму, растешь как на дрожжах. Тебе сколько сейчас?

– Пятнадцать. – буркнул Васька, но сигарету затушил. Сейчас начнет…

– Пятнадцать?! А я думала – к двадцати подбираешься. Уж больно самостоятельный.

Ну, сейчас точно начнет. А она:

– Иди с Богом! Хорошего тебе дня! Пусть будет твой день сегодня не зря прожит!

На следующее утро Васька к Марии Федоровне с обидой:

– Баб Маш, это вы сказали маме, что я курю?

– А ты разве куришь?- всплеснула руками.

– А то не видели,- буркнул Васька.

– Видела. Думала, так, попробовать решил, охоту сбить. Ты ведь самостоятельный, на детские забавы время не тратишь. Но маме я ничего не говорила. Она и без меня знает. Вижу, как мучается. С лица спала. Одной сына поднимать легко ли.

– Баб Маш, – Васька преданно посмотрел в глаза Марии Федоровне, – ну что она меня все учит? Вот вы говорите – самостоятельный, а она – самый никудышный.

– Надо что-то делать. – серьезно и задумчиво произнесла она.

– Что?- напрягся Васька.

– Что-нибудь такое, чтобы она убедилась: и правда самостоятельный. Так… Когда у нее день рождения?

– Через два месяца… Сорок стукнет.

– Подарок придумал?

– Откуда у меня деньги?

– Пока не про деньги речь. Скажи, о чем мама мечтает?

– О мясорубке электрической. Но она знаете сколько…

– Решено. Покупаем мясорубку.

– Баб Маш, вы что? На какие шиши?

– Слушай меня, самостоятельный, внимательно. Давай так. Ты каждый день будешь мне выплачивать стоимость пачки сигарет. Ведь мама тебе деньги на обеды дает? Сколько не хватит – добавлю. И купим мы с тобой самую, как вы говорите, крутую мясорубку.

-Обалдеет…

– Ну и как она после этого скажет, что ты никудышный?

Все прошло блестяще. Васька потел, но копил. Мария Федоровна добавила из «похоронных». Мясорубка до юбилея хранилась у нее. А вчера важный, самостоятельный Василий, строгий и неулыбчивый, унес коробку с мясорубкой – вручать. И – проболтался, самостоятельный…

А Ольга сияет. Давно такой не была. Даже голос помолодел. Прямо колокольчик.

– Уж как и благодарить не знаю, тетя Маша. Я вам тут конфеток, к чаю.

Отказывалась, руками махала, но пришлось взять. В пакете, кроме коробки конфет, оказалась еще баночка кофе, пачка чая, зефир, два лимона.

Ольге очень хотелось поговорить с Марией Федоровной по душам, но торопилась на работу.

– Приходите к нам вечерком. Я котлет на новой мясорубке накручу, посидим …

– Ой, некогда. Оль, видишь, как белка в колесе кручусь.

– Сердце у вас, тетя Маша, большое. Кажется, ничего у вас внутри нет кроме сердца. Во всю грудь – одно сердце.

– Печень еще есть, – буркнула шутливо. – и поджелудочная. Заболит – мало не покажется.

Она очень смущалась, когда ее хвалили. Вот уже несколько лет, как обезножела, она добиралась сюда каждое утро, хоть часы по ней проверяй, в семь утра, садилась в своем закутке на колченогий стул, на газетку и – наступал у нее очередной рабочий день. Она желала людям добра, благословляла, крестила вслед. И очень радовалась. Ее работа была для нее утешением. Ведь мало кого благословляли в дорогу перед учебой, работой, перед долгой отлучкой из дома. И она делала это вместо замотанных жизнью матерей, вместо ни во что не верящих отцов, вместо уставших от болезней и безденежья стариков. Не в пику им, упаси Боже, а вместо них, просто потому, что хорошо понимала цену такого благословения. Нельзя без него – из дома. Нельзя без него – в жизнь.

***

Истории Натальи Евгеньевны Сухининой всегда основаны на реальных событиях. “Конечно, не мне судить мои книжки, но для меня в них есть одно достоинство: там все правда”

[Шуня]

Его Величество


Сергей Елисеев



Она умерла на Рождество.
Она – чемпионка СССР, чемпионка Европы и мира, обладатель всевозможных спортивных званий. Она победила саму Надю Команечи, непобедимую суперзвезду мировой гимнастики. Она творила чудеса, летая над помостом и вызывая возгласы восторга у болельщиков и судей.
Увидев хоть раз, её уже невозможно было забыть.

Узнав о её смерти, я включил компьютер и посмотрел всё, что смог найти о ней в Интернете.
Вот она сидит возле трибун. Симпатичная девочка с буквами СССР на олимпийке. Взгляд усталый и печальный.
Вот она стоит у помоста перед выходом. Взгляд сосредоточенный и решительный. Такая не уступит никому. Я вижу крепкую фигурку гимнастки. Сильные красивые ноги. Сейчас она выбежит на помост и … начнётся чудо …

У неё не было только одного титула – олимпийской чемпионки. Но никто не сомневался, что он у неё будет. До Московской Олимпиады оставалось две недели….
На очередной тренировке она выполняет одно из сложнейших своих упражнений. Без страховки и отчаянно рискуя. Она падает и ломает позвоночник.

Её привезли в больницу. Но нужного врача в нужное время не оказалось. Операция была сделана с опозданием и неудачно. Так в двадцать лет она стала инвалидом.
Она, демонстрировавшая немыслимые возможности человеческого тела, стала полностью неподвижной. Она не могла ни стоять, ни сидеть. Не могла даже держать ложку. Оставалась только койка, и только горизонтальное положение.

За ней стала ухаживать бабушка. Больше никого у неё не было. Про родителей ничего неизвестно. Отец, якобы, когда-то в пьяном угаре или в порыве ревности спалил дом и супругу. Тёмная история.

Она никого не хотела видеть. И менее всего – своего бывшего тренера.
Её пытались лечить. За дело брался Дикуль, выдающийся цирковой атлет, некогда сломавший позвоночник, но вернувшийся в жизнь и спорт благодаря собственной уникальной методике. Не помогло.

Шли годы. Она лежала…
Однажды к подъезду её дома, где и «жигулёнок» разворачивается с трудом, подъехала кавалькада иностранных машин. Из одной вышел президент Международного Олимпийского Комитета и в сопровождении помощников поднялся навестить её. Многочисленная свита едва-едва разместилась в крошечной однокомнатной квартирке.
Президент говорил ей тёплые слова, благодарил за огромный вклад в развитие олимпийского движения. Операторы фиксировали исторический момент.

Рядом с президентом – высокопоставленный российский чиновник. Бегают туда-сюда испуганные глазки. Я видел его в передаче «Растительная жизнь» (заглавие-то какое!) Передача о жизни российской элиты на дачных участках. Камера показывает его дачурку – особняк в два этажа. И всё там есть: и камин, и сауна, и бар, из которого всегда можно достать бутылку доброго шотландского виски. Он не ломал себе позвоночник на тренировках. Он знал, как надо жить.

Она пролежала двадцать шесть лет. Незадолго до смерти она согласилась дать интервью. Пришли корреспонденты.
Сморщенное лицо старушки. Она говорит, что ничего в жизни, кроме тренировок не видела. Замучила постоянная усталость, забитые мышцы. Хотелось только одного – маленькой травмы. Чтобы лечь и отдохнуть. «Вот я и легла…» - она горька усмехается.
Я вспоминаю её, красивую и стройную, и мне делается нестерпимо больно. Господи, за что ты не дал ей ни радости любви, ни счастья материнства?
Она говорит то, что мир уже тысячу раз слышал в таких ситуациях.
«Я была нужна, пока приносила медали и славу. Пока на мне делали карьеру и деньги. Но стоило сломаться, и меня превратили в дерьмо…»

Я вспоминаю случайно пойманный видеокамерой эпизод. Она в трико сидит рядом с тренером, крепким, ещё не старым мужчиной. До меня доносятся его энергичные, жёсткие реплики: « Тебе нужно … Ты должна…» Она застенчиво и виновато отвечает: «Хорошо, я постараюсь».
Она постаралась….

Тренер улетел доживать жизнь в тёплой стране на хорошем пенсионе.
Подруги по команде, залечив травмы, разъехались по странам и континентам. У каждой – своя судьба….

Несколько лет назад на одном из белорусских вокзалов нашли мёртвую нищенку. Пропитое, прокуренное, проколотое тщедушное тельце в лохмотьях. В них обнаружили кругляш из жёлтого металла. По нему определили, что перед ними лежит чемпионка мюнхенской олимпиады. Великая гимнастка, которую в своё время звали «полесской красавицей». Ей было тридцать восемь.

Я набрал ещё одно имя в Интернете. Блистательная спортсменка из той же команды. У неё есть свой сайт.
Она живёт в Америке. Вот её великолепный дом. Вот она за рулём роскошной машины. Вот она в лёгкой майке на берегу океана. А вот в шикарной шубе в лесу под ёлкой (есть в Америке и ёлки). Вот она в своём спортивном зале. Конечно, уже не та маленькая вёрткая девочка, но по-прежнему гибкая, легко сидящая в шпагате на бревне, и ловко работающая на брусьях. Лучезарная улыбка по-американски. I’m doing fine… У меня всё прекрасно…
Можно скачать видеоклип её прошлых головокружительных выступлений и ещё раз вспомнить, какой незаурядной гимнасткой она была.

А если Вас охватила ностальгия, и захотелось прикоснуться к прошлому – пожалуйста. За 30 долларов по системе Pay Pal (квадратик в верхнем правом уголке) Вы можете получить фотографию с её автографом. Дороговато? Ничего, предусмотрены фотки и за 20 долларов. Но размером поменьше.
Бизнес есть бизнес.
Люди живут и снимают дивиденды с прожитого…

Говорят, человек сам кузнец своей судьбы. Возможно. Но есть ещё Его Величество Случай.

Летит человек … И не каждый знает где и как приземлится….

[Шуня]

Старшина

Маргарита Фортье


Собака не взвыла ни разу,
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою. (Асадов)



Эта история произошла в то время, которое стало для многих историй СССР. В затерянном, в еловых лесах, военном гарнизоне под Курском.

Мой отец был свидетелем этих событий, а я даже наблюдателем их….

Как известно, срочную службу служили вначале восьмидесятых два года. И не было тогда националистической розни, границ, блок постов,заграничных паспортов между славянами и кавказцами.

Жизнь текла размеренно тихо и многие думали о самом важном «только б не было войны», а все трудности с изобилием - такая ерунда.В обещанном партией, 2000 году все будут жить при коммунизме, осталось только потерпеть совсем чуть-чуть.И все терпели и верили,надо было во что-то верить, если в Бога верить было запрещено.

В казарме, у грузинского солдата, в каптёрке, появился щенок. Он уже дослуживал свой второй год и конечно являлся по законам службы «дедом».

В роте он был каптенармус, отвечающий за хранение оружия и имущества. Каптёрка была в его полном распоряжении, а для статуса имел заветные лычки старшего сержанта.

Звали его Шота. А щенок этот чуть не погиб в канализационном люке, куда случайно провалился, убегая от обнаглевших ворон, которые нападали даже на кошек, разжирев на местной помойке.

Услышав жалобный скулёж, Шота не раздумывая прыгнул в открытый люк на помощь. Щенок держался на плаву из последних сил,устав бороться с неизбежностью.

Шота принёс его в каптёрку отогрел ,отмыл и так там и поселил в коробке из-под обуви, навещая его днём, а ночью забирая с собой в кровать под одеяло и согревая маленькое тельце от весенних перепадов температуры.

Все солдатики трепетно и с любовью относились к питомцу.Этом малыш многим напоминал о родном доме, о своей дворняжке возле крыльца.

Поэтому офицерский состав даже не заметил пополнения на их территории.

Щенок оказался женского рода, и кличку дали ей «Старшина», от большой любви к старшине роты…,а может и наоборот. Породы она оказалась дворняжьёй, но примесь благородных кровей проглядывала в умении быстро соображать, быстро запоминать, и быстро уяснить внутренний распорядок казармы.

Больше всего Старшина привязалась к Шота. Подрастая, она понимала и русскую речь, и грузинскую. Шота часто перечитывал письма из дома на грузинском языке, а она, усевшись ему на колени, слушала и млела от таких минут,прикрывая сладко глаза и только подёргивая ушами давала понять,что ей интересно.

Роста она выросла небольшого, примерно с кокер-спаниеля. Беленькая, пушистая шерсть с двумя коричневыми пятнами на лбу и на спинке, хвост- бублик, такой же пушистый уютно укладывался на спине и маленькие провислые ушки .

Но больше всего бросались и запоминались взгляду это её глаза. Они были у неё голубые-голубые и такие большие, что чёрный нос казался кнопкой на её мордочке..

Все привыкли к ней. И уже утреннее построение без неё не обходилось. Она чётко знала время его и устраивалась в ширенге рядом с начищенными сапогами Шота, соблюдая линеечку.

А когда старшина роты здоровался, то отвечала троекратным, громким лаем приветствия. Любили её все, а командир части даже велел поставить её на довольствие.

Какие только номера не придумывали с её участием солдаты.

- Старшина, здравия желаю! – шутили в минуты отдыха. И Старшина заливалась лаем, отвечая в лад.

-Старшина, как служба у «деда»? - и она валилась на спину, показывая свой живот.

- А, как командир ходит?- и она, поднимая задние лапы, ловко держалась на передних , дефилируя туда-сюда.

А как начальство ругается?- и начинала рычать, показывая сердитого начальника.

При сабантуйчиках, устраиваемые "дедами" по ночам, Старшина стояла на стрёме и предупреждала лаем, если появлялся дежурный по части или другой проверяющий, и тогда компания быстро сворачивала праздник, после поощряя , своего дозорного сладким лакомством.

За Шота она бегала везде как привязанная. И если он говорил ей «жди»,то сидела не сходя с места ожидая своего друга. Преданность и любовь её была так велика, что получая на кухне кусочек мяса, тащила его своему спасителю, обходя всех дежурных, и любовно клала на койку.

Армейская жизнь заставляет скучать по дому, по близким, и в такие минуты гитара и Старшина сглаживали тоску . А когда солдатик играл первые аккорды, Старшина поднимала свою мордочку вверх и начинала «петь», чётко попадая в переходы и переливы мелодии.

Срок службы Шота подходил к концу. И расставание было неизбежно.
В последний вечер, он просидел с ней до утра, прощаясь и держа её на коленях.

Откуда Старшина почувствовала разлуку неизвестно, но в ту ночь не отошла от него, ни на минуту, положив голову на плечо, тихо повизгивала.
До автобуса провожала его со всеми друзьями , понуро несла свою маленькую голову и опустившийся вниз хвост. Перед посадкой в автобус, Шота наклонился и, поглаживая, с влажными глазами тихо сказал «жди». Сказал чтобы не скучала, возвращаться он не собирался.

За автобусом она бежала долго. Пассажиры смотрели в окна, уговаривая Шота взять её с собой. Невозможно было смотреть, на этот бег маленького друга, без слёз. А когда силы стали покидать её, она села по середине дороги и подняв вверх морду, завыла, не понимая предательства..

Только к вечеру она приплелась в казарму, уселась на крыльцо и пролежала до самого утра, не дотрагиваясь до воды и еды.
Но на утреннем построении уже заняла своё место.

А потом её день стал делиться на две половины, где первую половину она ждала на крыльце казармы, а вторую половину на остановке, встречая пассажиров с автобуса.

Смотреть на это было больно. Когда всматриваясь в лица людей, она то, вскакивала, то повизгивая, ложилась опять на место, не узнавая в них своего Шота.

Прошёл месяц. Старшина похудела, из весёлой собаки превратилась в жалкую, грустную псину. Весь состав роты старался отвлечь её, приласкать лишний раз, но в её глазах была такая тоска, что, ни какие ласки не помогали,никакие яства предложенные ей не возвращали её к старой жизни.

А однажды она не поднялась на задние лапы. Ветеринар сказал, что это на нервной почве ,от переживаний защимило нерв.

Но самое поразительное, то, что она всё также выходила ползком на построение и также ползла до остановки, обречённо ожидая своего пассажира.

Все старались вылечить её, но ничего не получалось, Старшина угасала от тоски.
Тогда и написали Шота в Грузию о том, что ждут его тут с такой нечеловеческой верностью и любовью, что слёзы наворачиваются на глаза.

Ответ пришел телеграммой с одним словом «Ждите».

На остановку подъехал очередной автобус. Пассажиры давно заметили загорелого мужчину со спортивной сумкой и модно одетого.

Только незнакомец сошел с автобуса, как из кустов выползла Старшина, таща за собой, обездвиженные лапы и уткнулась ему в модные туфли черным носом.

Шота, забыв о своём чистом с иголочки костюме, схватил её на руки и зарылся в её грязную шерсть лицом. Тогда все пассажиры и узнали, кого так преданно ждало это маленькое собачье сердце.

Долго стояли они еще, слившись воедино, не замечая рукоплесканий и улыбок людей. А глаза бедной псины были влажны от счастья, как от настоящих человеческих слёз….

Сообщение отредактировал Шуня: 20 Август 2016 - 16:17

[Шуня]

У меня когда офис на Дзержинце был, я каждый день на работу и обратно ходил мимо супермаркета. Ну, такой, знаете, типа торговый центр, на первом этаже гастроном, на втором павильончики всякие. А под лестницей на второй этаж притулился малюсенький киоск, корма для животных. Ничем совершенно не примечательный, кроме одного. Там, возле окошка, стояла обувная коробка, на которой от руки было написано - "На обед Василию". Или "Васе на еду", по разному. Коробки потому что ветшали и менялись, менялась и надпись. Не менялся только сам хозяин коробки. Который сидел тут же, внизу. Это был такой большой черный угрюмый кот. Целый день он сидел под своей коробкой. Но не просто сидел, нет. У Васи была забинтована передняя правая лапа, с когтей по локоть, и когда кто-то шел мимо на второй этаж, он эту лапу вытягивал перед собой, наклонял голову набок, и жалобно глядел в глаза прохожему. Вид его при этом менялся разительно! Как у опытного рецедивиста на суде. Из мрачного мерзавца он моментально превращался в такую жалкую пусичку. Надо ли говорить, что при таких раскладах Васина выручка за день значительно превышала оборот самого киоска? Я однажды ради любопытства заглянул в коробку. Знаете, мелочи там не было. Васе подавали щедро. Сперва, наблюдая за Васей, я решил, что это кот продавца киоска. Оказалось нет. Киоск закрывался, продавец шла своей дорогой, а Вася своей. Скорей всего это был просто дворовый блудный кот. Всё свободное от работы время, пока торговый центр был закрыт, он блондился по окрестностям. Однако каждый день, ровно в половине девятого утра, он садился у дверей магазина и ждал открытия. И повязка на его лапе сияла белизной. Я наблюдал эту бестию практически каждый день в течение двух лет. Лапа конечно у него была абсолютно здоровая, и в свободное от сердобольных взглядов время он пользовался ею как все прочие сородичи. За исключением одной особенности. Где бы Вася ни находился, что бы ни делал, ковырялся ли в помойке, драл ли зазевавшуюся муську, но стоило ему заметить на себе человеческий взгляд, как он тут же бросал всё, садился, вытягивал перед собой забинтованную лапу, смотрел прохожему в глаза, и вид его становился жалким и няшечным.
Но! Если вы один раз прошли мимо и ничего не положили в коробку, вы становились для него пустым местом. При виде вас он уже не тянул лапу и не делал жалкий вид. Он вас просто не замечал. Он помнил всех. Я не встречал в жизни другого живого существа, умевшего так наглядно продемонстрировать, что вас не существует. Неприятное, знаете ли, ощущение. Когда вы вроде есть, а вас нет. Ну вот. А потом помещения на втором этаже выкупил банк, и торговлю оттуда убрали. Киоск с едой для животных перекочевал на два квартала к центру. А Вася пропал. Не сразу пропал, нет. Ещё какое-то время он каждый день, с половины девятого, стабильно занимал своё место у двери. И ждал открытия. Но дверь не открывалась. Васю конечно подкармливали продавцы из гастронома. Но идти туда он категорически не желал. Не желал он и перебираться на новое место. Продавщица из киоска жаловалась.
- Я его три раза забирала! И коробку ставила! Не сидит, зараза! Хоть привязывай!
Конечно ей было печально. Такой кусок дневной выручки ушел мимо кассы. А потом Вася совсем пропал, и я про него забыл.
Пока где-то спустя наверное уже год не заехал случайно на заправку на Старой Ярославке.
На пустой заправке прямо под окошком кассы сидел большой черный угрюмый кот. С забинтованной лапой. Правой передней.
- Вааааася! - радостно сказал я. - Так вот ты где, каналья! На работу устроился?
Вася продемонстрировал полное отсутствие меня в окружающем его пространстве.
- Ааааа! Помнишь меня, сукин кот! - засмеялся я Васиному злопамятству, но нисколько не расстроился.
Получив в кассе сдачу, отделил пятидесятирублёвую купюру, сунул её Васе под нос, и со словами
- Вот! Смотри!
демонстративно положил в стоящую возле окошка кассы пластиковую коробку с солидной надписью - "ДЛЯ КОТА"
Вася и ухом не повёл.
- Ну и ладно! - сказал я, развернулся, и пошел своей дорогой.
- Мрряяяуу! - внезапно раздалось сзади.
Я удивленно обернулся.
Вася сидел, протягивая ко мне свою забинтованную лапу, и вид у него был такой жалкий и несчастный, что хоть плачь.

* * *
P.S.
После того, как я опубликовал эту историю в жэжэ, пришел вот такой комментарий.
"Здравствуйте! Я случайно прочла Ваш рассказ, и решила написать про Васю.
Знаете, я работала кассиром на АЗС, про который Вы пишете. Сейчас правда сижу в декрете.
Вася умер примерно год назад, мы все так переживали. Мы привыкли к нему, он жил у нас на АЗС, его все любили, и сотрудники, и водители, кто постоянно у нас заправляется.
А из тез денег, которые он "зарабатывал", мы не брали себе ни копеечки, что бы кто чего не подумал. Мы на них покупали кошачью еду, и отдавали женщине, которая кормит неподалеку бродячих кошек и собак. Мы не давали ей денег, а сами покупали корм. А "зарабатывал он немало. Так что Вася кормил не только себя, но и многих своих собратьев.
Земля ему пухом. Спасибо Вам за Ваш рассказ."
Такие дела.((((((((

[Шуня]

Машка


Александр Хмурый



Помнишь, браток как мы мечтали? Лёжа в мокрой траве, или жарясь на полуденном солнце. Побеждая врагов или закрывая глаза друзьям. Помнишь? Мы все хотели светлого будущего, ласковых жён, счастливых детей. Мира и радости... Все хотели. И все были уверенны, что будем счастливы. Вот закончим эту войну и заживём иначе. Потому что мы стали другими. Война изменила нас. Мы стали старше на целую жизнь, и мудрее на целую смерть. Помнишь браток? И я помню...

А помнишь один из нас сказал, что было бы очень интересно встретиться лет через десять, ну или двадцать и посмотреть друг на друга. Кто кем стал, что в жизни у человека совершилось. Помнишь? Тогда ты наверное помнишь то чувство которое испытал когда встретился со своим другом... Ты очень хотел его видеть, и очень этого боялся. Или стыдился... Это не объяснить. Это пришло с войной. Другое дело случайная встреча. Она многое расставляет по своим местам. Тогда ни кто не скрывает чувства. Нет времени, да и желания скрыть тоже нет... Ты помнишь те навернувшиеся слёзы? И я помню... Они не высыхают без следа.

Обычная очередная зачистка. Ну, может не обычная... Но очередная. Утро, туман ещё стоит стеной, но уже начал желтеть, ещё минут тридцать, сорок и станет светло. И тогда станет опаснее... "Татарин" молча смотрит в сторону посёлка. Вернее слушает звуки из посёлка, потому как увидеть в этом молоке можно только собственную руку. Иногда он даже глубоко вдыхает носом воздух, нюхает запахи. Наконец он немного сползает с пригорка, задумчиво смотрит на меня и Олега... Печально произносит
- Пошли, что ли?
Мы киваем. "Татарин" щёлкает переводчиком огня, мы с Олежкой даём команды. Близлежащие кусты начинают шевелиться и видоизменяться. В тумане вырастают фигуры бойцов, раздаются звуки заряжаемого оружия, негромкие слова. Взвод выдвигается в сторону посёлка. Я с сапёрами иду по улице. Олежка заходит с левой стороны посёлка. "Татарин" идёт за мной, и обеспечивает осмотр зданий и строений, а так же прикрытие Олежки с фланга и меня с тыла. Всё, внимание максимально заострено. Слух усилился, руки сжали автомат, ноги полусогнуты, я готов. Готов не погибнуть...
- Тах тах тах, бух!
Несколько одиночных выстрелов, подрыв РГДешки... И тишина. Ясно, Олежка перестраховался и зачистил дом без вхождения. Ладно, идём дальше. Я взглянул на небо, туман начал рваться на клоки, минут через десять, пятнадцать станет видно голубое небо. И нас станет видно. Я командую бойцам рассредоточение, пойдём дальше вдоль домов... Так безопаснее, тем более что треть посёлка уже прошли. Стоп. Сапёры дали знак... Нет, просто они перестраховались. В дорожной грязи нашли пустой магазин. Ну и хорошо... Спина уже мокрая от пота. Меня нагоняет "Татарин", машет рукой, подгоняя моих... Иду я, иду, бежать же не могу. Стоп, справа звук из дома. Показываю "Татарину" направление. Он сам, с одним бойцом, пригнувшись, ныряет в пролом забора... Мы останавливаемся. Все затихают. Тишина... Тишина на войне стоит дорого и бывает обманчивой. Время превращается в резину... Горячую и потную.

Иногда мне кажется, что не я иду вдоль полок магазина, а они едут мимо меня. Как бы показывая мне весь свой товар. Эти яркие зазывающие упаковки, загадочные и аппетитные названия. Я неторопливо складываю в корзину продукты, отмечая их наименование, цену и количество. Что бы потребности не разошлись с возможностями. Хлопаю себя по куртке, проверяю, не забыл ли кошелёк. Нет, всё нормально, всё с собой. Так, ещё хлеба и сигарет... Внимание отвлекает прилавок с салатами. Аппетит возрастает. А куплю-ка я парочку упаковок...

Поднимаю глаза на продавщицу. Новенькая, незнакомая мне девушка, несколько восточного вида. Стоит ко мне в профиль, играет с мобильником. Она левой рукой поправляет волосы над ушком, и я вижу... Точно опытный боксёр наносит мне в грудь удар, поражая сердце. Частота пульса возрастает раза в два, кровь приливает к голове, к лицу. Пытаюсь взять себя в руки, ловлю своё отражение в каком то зеркале... А может всё и не так как поначалу показалось? Так, думаем и считаем. Девушке лет двадцать пять, подходит. Ушко левое, тоже подходит... Ну что же, значит, возможно, она. Девушка снова поправляет волосы, пытаясь спрятать под ними обезображенное ухо. У неё получается, она поднимает взгляд на меня.
- Вы что-то хотели?
Я тупо смотрю ей в глаза и молчу. Пытаюсь сказать и молчу. Слёзы душат... Господи, жива! Как хорошо то! А может всё-таки не она...

"Татарин" возвращается... Ствол автомата дёргается ему на встречу, но тут же опускается. Бойцы крутят головами по сторонам, прикрывая командира. Запыхавшийся тот приседает рядом со мной. Смахивает пот со лба...
- Дом чистый, ты это...
"Татарин" очень редко так говорит, видимо что-то всё-таки случилось.
- ...это, возьми Витька, и сапёра... Там за правым углом, стена сарая стоит, за ней кусты срубленные... Под ними посмотри. А я тут доделаю...
- Ага, сделаем.
Я машу рукой Витьку, показываю на сапёра и выдвигаюсь к дому. Неожиданно оглядываюсь на "Татарина"... Его взгляд жалеет меня. В груди начинает щемить... Что там... Спина скользит по стене дома, глаза разбегаются в разные стороны, ищут источники опасности. Позади слышу дыхание Витька и топот сапёра. Оглядываюсь на него, показываю ему кулак и приказываю идти тише, помогает слабою. Так, вот и стена сарая, остальные стены отсутствуют.

К стене прислонены срубленные ветки кустарника, образуя что-то типа шалаша. Из этого шалаша торчат две ноги. Женские. Так же виднеется край чёрного пальто. Ага, ясно. Показываю Витьку его сектор обзора, подзываю к себе сапёра. Показываю на ноги...

Сапёр врубается, видит что и как ему делать. Подходит к шалашу, наклоняется. Я разворачиваюсь и прикрываю оставшийся сектор. Минута, две... Слышно слабое, какое то животное пищание и всхлип сапёра. Я падаю и разворачиваюсь. Нет, всё нормально... Сапёр жив, только снял сферу и сидит на коленях. И, по-моему, плачет. Я подхожу... Я никогда такого не видел. И никогда больше не хочу видеть!

- Так что вы хотели?
Видимо моя тупизна видна невооружённым взглядом, поскольку девушка улыбается.
- Я? А... Я хотел... Салат, вот этот... Две штуки.
- Вот этот?
- Нет, рядом который...
Девушка открывает ларь, достаёт тарелку с салатом, надевает на руку пакет...
- Вы меня извините, девушка...
Слова засыхают в горле, говорить очень трудно, да ещё и не знаешь что сказать. Девушка не злая, она улыбается в ответ, как бы не отстраняясь от разговора.
- Да, что вы хотите...
На шее девушки я виду тоненький серый шнурок. Фраза созревает в голове.
- Я понимаю, что это очень личный вопрос, но скажите, что у вас на шее, на шнурочке?
Девушка прикрывает рукой грудь, взгляд её становится испуганным, немного воинственным. Я начинаю себя ругать последними словами. Девушка смотрит выжидающе, как бы требуя объяснений.

Старуха, мертвяк... Я подзываю Витька. Киваю на старуху. Витёк проводит по ней руками...
- Мёртвая, сутки, не меньше назад.
- Витёк, а девчонка?
Голос мой дрожит. Мёртвая старуха прижимает к себе маленькую девочку. Сморщенная ладонь крепко прижимает голову девочки, два пальца точно упираются в ушко, левое. Личико белое-белое, как снег. Глаза закрыты.
- Кажись живая...
Витёк быстро но осторожно освобождает худенькое детское тельце из объятий мёртвой старушки. Разрывает на груди свитерок. Прикладывает ухо, затем, достав нож, проверяет дыхание.
- Хмурый! Она жива...
- Витёк, давай ей первую помощь, и с собой... Так, ты
Я указываю пальцем на сапёра
- ...замаскируй старушку. Так что бы звери не пожрали.
Сапёр кивнул. Витёк большим шприцем что-то вводил девочке в шею. Медленно и осторожно. Я внимательно осмотрел дом снаружи.
- Слышь Витёк, а ведь это русский дом.
Витёк спрятал использованный шприц назад в укладку.
- Почему?
- Разрушен гораздо сильнее остальных. И убили тут ещё двоих.
Я указал на свежую землю.
- А почему двоих?
- Дом приличный, явно мужик тут жил... А у девочки точно мать была. Соответственно тут её папа и мама и лежат. Поскольку русские...
Я сплюнул.
- Лучше бы я тебя не слушал, Хмурый...
Витёк поднял девочку на руки и, пригнувшись, побежал к дороге.

- Извините меня...
Я рассеянно развернулся. Уйти или всё же спросить... Спрошу, терять уже нечего.
- Извините, а как вас зовут?
- Я не знакомлюсь с мужчинами на работе!
Глаза девушки вновь блеснули боевым огнём. Вот блин, опять не так...
- Ну, извините...
Я развернулся и, вжав голову в плечи медленно начал отходить.

Группа расположилась в зелёнке, "Татарин" доложил оперативному, бойцы отдыхали. Витьку ни кто не мешал... Каждому изменению в состоянии девочки он радовался как ребёнок. Когда она открыла глаза Витёк даже прибежал ко мне...
- Она русская! Слышишь, русская!
Я прикемарил, поэтому не сразу понял...
- Ну, чего орёшь? Что сказал то?
- Русская!
- С чего взял?
- Глаза серо-зелёные.
Витёк был счастлив. Он засмеялся и убежал. Я покурил и снова прикрыл глаза. А когда проснулся... Когда я проснулся то рядом сидела девочка и потихоньку глотала чай, которым её поил Витёк. Только сейчас он не смеялся... Он плакал. Я вопросительно кивнул ему.
- Её Машка зовут... Ей десять... Бабушку звали Настя, ещё она спрашивает, где её мама и папа...
Витёк всхлипнул.
- Скажи ей, Хмурый, если сможешь...

Я протянул руки, улыбнулся девочке. Она внимательно смотрела мне в лицо, улыбнулась в ответ. Я взял её на руки, поправил бинт на ушке. Погладил по голове.
- Всё будет хорошо, Машка, всё будет очень хорошо. Теперь просто не может быть плохо...
Девочка кивнула в ответ. Витёк всхлипнул... Я сильно ущипнул себя за руку. Глубоко вздохнул...
- Отставить слёзы! И ты, и ты...
Я тихонько щелкнул девочку в нос. Она улыбнулась бескровными губами. Витёк застонал...
- Иди отсюда, доктор...

- Так что вы хотели купить?
Я обернулся.
- Салат...
Девушка внимательно и тревожно смотрела мне в лицо. Глаза изучающе оглядывали меня. Казалось, девушка что-то решает...
- Салат? Какой?
Она продолжала смотреть на меня... А я на неё.
- Любой...
Я сделал шаг ей на встречу. Она потрогала ушко...
- Так что у вас на шее, мне это важно узнать...
- Крестик, простой крестик... Мне его...
Девушка запнулась, прикрыла ладонью рот. Её глаза замерли на мне.

Машку мы отдали ментам... Сказали, что просто подобрали в зелёнке. Я сам отнёс её, ходила она плохо, слабо. Я поставил её перед собой, внимательно смотрел ей в глаза. Прощался...
- У тебя всё будет хорошо. Ты поедешь в другой город, вырастешь. Станешь красавицей. Будешь учиться... У тебя всё будет замечательно, Машка.

Девочка кивала. Я вытащил из кармана крестик, крестик моего товарища. Посмотрел на него, поцеловал. Из берета отмотал нитку, сложил её вдвое и повязал крестик девочке на шею.
- Никогда не снимай его Машка... Никогда! Он принесёт тебе удачу... Когда нибудь... Обязательно.
Я поднялся, резко повернулся и, вжав голову в плечи пошёл проч.

- Мне его подарили...
- И сказали никогда не снимать?
Девушка всхлипнула.
- Ага...
- Сказали, что он, когда нибудь принесёт тебе удачу?
- Ага...
- Ну и что Машка, принёс?
- Да...
- И мне тоже...
Редкие покупатели магазина не обращали внимание на продавщицу и мужчину, которые стояли обнявшись. И плакали...

[diaciel]

— Вы — кузнец?
Голос за спиной раздался так неожиданно, что Василий даже вздрогнул.
К тому же он не слышал, чтобы дверь в мастерскую открывалась и кто-то заходил вовнутрь.
— А стучаться не пробовали? — грубо ответил он, слегка разозлившись и на себя, и на проворного клиента.
— Стучаться? Хм… Не пробовала, — ответил голос.

Василий схватил со стола ветошь и, вытирая натруженные руки, медленно обернулся, прокручивая в голове отповедь, которую он сейчас собирался выдать в лицо этого незнакомца.
Но слова так и остались где-то в его голове, потому что перед ним стоял весьма необычный клиент.
— Вы не могли бы выправить мне косу? — женским, но слегка хрипловатым голосом спросила гостья.
— Всё, да? Конец? — отбросив тряпку куда-то в угол, вздохнул кузнец.
— Еще не всё, но гораздо хуже, чем раньше, — ответила Смерть.
— Логично, — согласился Василий, — не поспоришь. Что мне теперь нужно делать?
— Выправить косу, — терпеливо повторила Смерть.
— А потом?
— А потом наточить, если это возможно.

Василий бросил взгляд на косу. И действительно, на лезвии были заметны несколько выщербин, да и само лезвие уже пошло волной.
— Это понятно, — кивнул он, — а мне-то что делать? Молиться или вещи собирать? Я просто в первый раз, так сказать…
— А-а-а… Вы об этом, — плечи Смерти затряслись в беззвучном смехе, — нет, я не за вами. Мне просто косу нужно подправить. Сможете?
— Так я не умер? — незаметно ощупывая себя, спросил кузнец.
— Вам виднее. Как вы себя чувствуете?
— Да вроде нормально.
— Нет тошноты, головокружения, болей?
— Н-н-нет, — прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, неуверенно произнес кузнец.
— В таком случае, вам не о чем беспокоиться, — ответила Смерть и протянула ему косу.
Взяв ее в моментально одеревеневшие руки, Василий принялся осматривать ее с разных сторон. Дел там было на полчаса, но осознание того, кто будет сидеть за спиной и ждать окончания работы, автоматически продляло срок, как минимум, на пару часов. Переступая ватными ногами, кузнец подошел к наковальне и взял в руки молоток.
— Вы это… Присаживайтесь. Не будете же вы стоять?! — вложив в свой голос все свое гостеприимство и доброжелательность, предложил Василий.
Смерть кивнула и уселась на скамейку, оперевшись спиной на стену.

Работа подходила к концу. Выпрямив лезвие, насколько это было возможно, кузнец, взяв в руку точило, посмотрел на свою гостью.
— Вы меня простите за откровенность, но я просто не могу поверить в то, что держу в руках предмет, с помощью которого было угроблено столько жизней! Ни одно оружие в мире не сможет сравниться с ним. Это поистине невероятно.
Смерть, сидевшая на скамейке в непринужденной позе, и разглядывавшая интерьер мастерской, как-то заметно напряглась. Темный овал капюшона медленно повернулся в сторону кузнеца.
— Что вы сказали? — тихо произнесла она.
— Я сказал, что мне не верится в то, что держу в руках оружие, которое…
— Оружие? Вы сказали оружие?
— Может я не так выразился, просто… Василий не успел договорить.
Смерть, молниеносным движением вскочив с места, через мгновение оказалась прямо перед лицом кузнеца. Края капюшона слегка подрагивали.
— Как ты думаешь, сколько человек я убила? — прошипела она сквозь зубы.
— Я… Я не знаю, — опустив глаза в пол, выдавил из себя Василий.
— Отвечай! — Смерть схватила его за подбородок и подняла голову вверх, — сколько? — Н-не знаю… — Сколько? — выкрикнула она прямо в лицо кузнецу.
— Да откуда я знаю сколько их было? — пытаясь отвести взгляд, не своим голосом пропищал кузнец.

Смерть отпустила подбородок и на несколько секунд замолчала. Затем, сгорбившись, она вернулась к скамейке и, тяжело вздохнув, села.
— Значит ты не знаешь, сколько их было? — тихо произнесла она и, не дождавшись ответа, продолжила,
— А что, если я скажу тебе, что я никогда, слышишь? Никогда не убила ни одного человека. Что ты на это скажешь?
— Но… А как же?…
— Я никогда не убивала людей. Зачем мне это, если вы сами прекрасно справляетесь с этой миссией? Вы сами убиваете друг друга. Вы! Вы можете убить ради бумажек, ради вашей злости и ненависти, вы даже можете убить просто так, ради развлечения.
А когда вам становится этого мало, вы устраиваете войны и убиваете друг друга сотнями и тысячами. Вам просто это нравится. Вы зависимы от чужой крови.
И знаешь, что самое противное во всем этом? Вы не можете себе в этом признаться! Вам проще обвинить во всем меня, — она ненадолго замолчала.
— Ты знаешь, какой я была раньше? Я была красивой девушкой, я встречала души людей с цветами и провожала их до того места, где им суждено быть. Я улыбалась им и помогала забыть о том, что с ними произошло. Это было очень давно… Посмотри, что со мной стало!
Последние слова она выкрикнула и, вскочив со скамейки, сбросила с головы капюшон.

Перед глазами Василия предстало, испещренное морщинами, лицо глубокой старухи. Редкие седые волосы висели спутанными прядями, уголки потрескавшихся губ были неестественно опущены вниз, обнажая нижние зубы, кривыми осколками выглядывающие из-под губы.
Но самыми страшными были глаза. Абсолютно выцветшие, ничего не выражающие глаза, уставились на кузнеца.
— Посмотри в кого я превратилась! А знаешь почему? — она сделала шаг в сторону Василия.
— Нет, — сжавшись под ее пристальным взглядом, мотнул он головой.
— Конечно не знаешь, — ухмыльнулась она, — Это вы сделали меня такой!
Я видела как мать убивает своих детей, я видела как брат убивает брата, я видела как человек за один день может убить сто, двести, триста других человек!.. Я рыдала, смотря на это, я выла от непонимания, от невозможности происходящего, я кричала от ужаса…
Глаза Смерти заблестели.
— Я поменяла свое прекрасное платье на эти черные одежды, чтобы на нем не было видно крови людей, которых я провожала. Я надела капюшон, чтобы люди не видели моих слез. Я больше не дарю им цветы. Вы превратили меня в монстра. А потом обвинили меня во всех грехах. Конечно, это же так просто…
Она уставилась на кузнеца немигающим взглядом,
— Я провожаю вас, я показываю дорогу, я не убиваю людей…
Отдай мне мою косу, дурак!

Вырвав из рук кузнеца свое орудие, Смерть развернулась и направилась к выходу из мастерской.
— Можно один вопрос? — послышалось сзади.
— Ты хочешь спросить, зачем мне тогда нужна коса? — остановившись у открытой двери, но не оборачиваясь, спросила она.
— Да.
— Дорога в рай… Она уже давно заросла травой...(с)

[Раиса]

— Ну, девочка моя, что с тобой сегодня?
— Ничего
— А если честно?
— Понимаешь я кажется беременна…
Парень вылетел из комнаты не сказав ни слова, девушка опустилась на пол понимая, что это конец. слезы медленно потекли из глаз. Она не знала как долго сидела. Раздался звонок, вытирая глаза, она открыла дверь…
Держа в руках букет алых роз он произнес:
— А ты не знаешь у нас мальчик или девочка? Вот бы мальчик я бы с ним в футбол играл, хотя девочка лучше — на тебя похожа будет, красивая… А родителям мы вместе скажем!

[Шуня]

Ёжик


Григорий Горин


Папе было сорок лет, Славику — десять, ежику — и того меньше.

Славик притащил ежика в шапке, побежал к дивану, на котором лежал папа с раскрытой газетой, и, задыхаясь от счастья, закричал:

— Пап, смотри!

Папа отложил газету и осмотрел ежика. Ежик был курносый и симпатичный. Кроме того, папа поощрял любовь сына к животным. Кроме того, папа сам любил животных.

— Хороший еж! — сказал папа. — Симпатяга! Где достал?

— Мне мальчик во дворе дал, — сказал Славик.

— Подарил, значит? — уточнил папа.

— Нет, мы обменялись, — сказал Славик. — Он мне дал ежика, а я ему билетик.

— Какой еще билетик?

— Лотерейный, — сказал Славик и выпустил ежика на пол.

— Папа, ему надо молока дать..

— Погоди с молоком! — строго сказал папа. — Откуда у тебя лотерейный билет?

— Я его купил, — сказал Славик.

— У кого?

— У дяденьки на улице… Он много таких билетов продавал. По тридцать копеек… Ой, папа, ежик под диван полез…

— Погоди ты со своим ежиком! — нервно сказал папа и посадил Славика рядом с собой. — Как же ты отдал мальчику свой лотерейный билет?.. А вдруг этот билет что-нибудь выиграл?

— Он выиграл, — сказал Славик, не переставая наблюдать за ежиком.

— То есть как это — выиграл? — тихо спросил папа, и его нос покрылся капельками пота. — Что выиграл?

— Холодильник! — сказал Славик и улыбнулся.

— Что такое?! — Папа как-то странно задрожал. — Холодильник?!.. Что ты мелешь?.. Откуда ты это знаешь?!

— Как — откуда? — обиделся Славик. — Я его проверил по газете… Там первые три циферки совпали… и остальные… И серия та же!.. Я уже умею проверять, папа! Я же взрослый!

— Взрослый?! — Папа так зашипел, что ежик, который вылез из-под дивана, от страха свернулся в клубок. — Взрослый?!.. Меняешь холодильник на ежика?

— Но я подумал, — испуганно сказал Славик, — я подумал, что холодильник у нас уже есть, а ежика нет…

— Замолчи! — закричал папа и вскочил с дивана. — Кто?! Кто этот мальчик?! Где он?!

— Он в соседнем доме живет, — сказал Славик и заплакал.
— Его Сеня зовут…

— Идем! — снова закричал папа и схватил ежика голыми руками. — Идем быстро!!

— Не пойду, — всхлипывая, сказал Славик. — Не хочу холодильник, хочу ежика!

— Да пойдем же, оболтус, — захрипел папа. — Только бы вернуть билет, я тебе сотню ежиков куплю…

— Нет… — ревел Славик. — Не купишь… Сенька и так не хотел меняться, я его еле уговорил…

— Тоже, видно, мыслитель! — ехидно сказал папа. — Ну, быстро!..

Сене было лет восемь. Он стоял посреди двора и со страхом глядел на грозного папу, который в одной руке нес Славика, а в другой — ежа.

— Где? — спросил папа, надвигаясь на Сеню. — Где билет? Уголовник, возьми свою колючку и отдай билет!

— У меня нет билета! — сказал Сеня и задрожал.

— А где он?! — закричал папа. — Что ты с ним сделал, ростовщик? Продал?

— Я из него голубя сделал, — прошептал Сеня и захныкал.

— Не плачь! — сказал папа, стараясь быть спокойным. — Не плачь, мальчик… Значит, ты сделал из него голубя. А где этот голубок?.. Где он?..

— Он на карнизе засел… — сказал Сеня.

— На каком карнизе?

— Вон на том! — и Сеня показал на карниз второго этажа.

Папа снял пальто и полез по водосточной трубе.

Дети снизу с восторгом наблюдали за ним.

Два раза папа срывался, но потом все-таки дополз до карниза и снял маленького желтенького бумажного голубя, который уже слегка размок от воды.

Спустившись на землю и тяжело дыша, папа развернул билетик и увидел, что он выпущен два года тому назад.

— Ты его когда купил? — спросил папа у Славика.

— Еще во втором классе, — сказал Славик.

— А когда проверял?

— Вчера.

— Это не тот тираж… — устало сказал папа.

— Ну и что же? — сказал Славик. — Зато все циферки сходятся…

Папа молча отошел в сторонку и сел на лавочку.

Сердце бешено стучало у него в груди, перед глазами плыли оранжевые круги… Он тяжело опустил голову.

— Папа, — тихо сказал Славик, подходя к отцу. — Ты не расстраивайся! Сенька говорит, что он все равно отдает нам ежика…

— Спасибо! — сказал папа. — Спасибо, Сеня…

Он встал и пошел к дому.

Ему вдруг стало очень грустно. Он понял, что никогда уж не вернуть того счастливого времени, когда с легким сердцем меняют холодильник на ежа..

Сообщение отредактировал Шуня: 30 Октябрь 2016 - 17:13

[Шуня]

Из сети...

Врача зовут Ирина. Говорят, хороший врач. Нам повезло. Я ни разу не видела ее лица. Она всегда маске и в очках.

Она - инфекционист. Хороший инфекционист и плохой психолог.

За все время, что она лечит мою дочь, она не сказала мне ничего успокаивающего.

Она разговаривает со мной языком цифр и фактов.

- ...лейкоцитов 12...
- Это хорошо?
- Это меньше, чем было, но больше, чем норма. И родничок просел. Пересушили.
- Это опасно?
- Я назначу препарат, и он стабилизирует....

Она разговаривает...неохотно. Родители лежащих здесь, в больнице, детей пытают ее вопросами. Она должна отвечать.

Но каждое слово, сказанное ею, может быть использовано против неё.

Ирина выбирает слова аккуратно. У каждого слова есть адвокат, зашифрованный в результате анализа.

Ирина хочет просто лечить. Молча. Без расспросов. Но так нельзя.

Я не знаю, нравится она мне или нет. Не пойму. Я вынуждена ей доверять. Здоровье моей дочери в ее руках.

Она вообще не пытается нравиться, успокоить меня, погасить панику. Но она и не должна, наверное.

Она должна лечить инфекции, а не истерики.

Я вижу, что Ирина устала. Сквозь стекла очков я вижу красные, будто заплаканные глаза.

Я уже не спрашиваю ничего.

Я и так вижу: дочери лучше.
Положительная динамика налицо.

Два дня назад дочка была почти без сознания, я сегодня сидит, улыбается, с аппетитом ест яблоко.

Ирина осматривает дочку, слушает, подмигивает. Говорит ей:
- Молодец, Катя.

А мне ничего не говорит.
Я же не спрашиваю.

После обеда привезли годовалого мальчика. Очень тяжелого.

Ирина стала вызванивать центральную больницу. Дело в том, что здесь, в инфекционной, нет реанимации. А мальчик очень плох. Но центральная грубо пояснила: у него какая-то нейроинфекция, лечите сами, у нас мест нет.

Рабочий день врача - до 15 часов. Ирине пора домой. У нее есть муж и свои собственные дети.

Но мальчик. Он очень плох.

Ирина остается на работе. Наблюдать за пациентом. Ругается с центральной. Требует прислать невролога и какой-то препарат. Ругается с мужем. Муж требует жену домой. Потому что мальчик - чужой, а дома - свои.

Медсестры притихли. Они привыкли, что начальство сваливает в три. После трех в больнице весело.

Годовалый мальчик с мамой лежит в соседнем с нами боксе. Слышимость отличная.

Мама мальчика разговаривает по телефону. Мне слышно каждое слово. Она звонит знакомым и просит молиться за Петю. Подсказывает, какие молитвы. Сорокоуст. И еще что-то. Просит кого-то пойти в церковь и рассказать батюшке о Пете. Чтобы батюшка тоже молился. Батюшка ближе к Богу, чем обычные прихожане, его молитва быстрее дойдет.

Я слышу, как врач Ирина вечером входит к ним в палату, и говорит маме мальчика, что лекарство нужно купить самим. Потому что в больнице такого нет. Запишите, говорит Ирина. Диктует препараты. Среди них - "Мексидол".

Я слышу, как мама возмущенно визжит:

- Мы платим налоги! ... Лечите ребенка! ... Везде поборы!... Я вас засужу...

Ирина ничего не отвечает и выходит из палаты.

Моей дочери тоже капают "Мексидол". Мы тоже покупали его сами.

Я слышу, как мама мальчика звонит мужу. Жалуется на врача, просит мужа принести иконы и святую воду.

У меня есть лишние ампулы "Мексидола".
Я беру упаковку и выхожу в коридор. В принципе, это запрещено, все боксы изолированы, но я ищу Ирину.

Нахожу ее в Ординаторской.

Она диктует список препаратов для Пети. Диктует своему мужу. Она меня не видит, стоит спиной.

- Ну, Виталь. Сейчас надо. Привези. Мальчишки побудут одни 20 минут. Не маленькие...

Виталя бушует на другом конце трубки.

- Виталь, аптека до десяти. Потом расскажешь мне, какая я плохая мать. Сейчас купи лекарства...

- Вот "Мексидол", - говорю я. - У меня лишний. Пусть "Мексидол" не покупает.

Ирина вздрагивает, резко оборачивается.
Я впервые вижу ее без маски. Красивая.

- А, спасибо, - говорит она и добавляет в трубку. - "Мексидол" не надо, нашли...

Я засовывают в карман ее халата тысячу рублей.

- С ума сошла, не надо! - Ирина ловит мою руку.

- Это не Вам. Это Пете.

Она опускает глаза.
- Спасибо тебе, - тихо говорит она и поправляет сама себя. - Вам.

- Тебе, - поправляю я её обратно и возвращаюсь в свою палату.

Ночью Пете становится хуже. Я сквозь сон слышу, как Ирина командует медсестрам, какую капельницу поставить и чем сбить температуру.

Слышу также, как фоном молится мама мальчика.

Когда заболела моя дочь, мне хотели помочь тысячи людей.

Если привести примерную статистику, то примерно из каждой сотни тех, кто хотел помочь, 85% - молились за мою дочь и подсказывали мне правильные молитвы, советовали исповедоваться, вызвать батюшку в больницу, поставить свечку. Говорили: "молитва матери со дна морского достанет".

5 % предлагали попробовать нетрадиционную медицину, гомеопатию, остеопатию, акупунктуру, рейки, колдуна, бабку, целителя, метод наложения рук.

10% - прагматично давали контакты хороших врачей, советовали лететь в Европу, потому что "в России нет медицины, ты же понимаешь".

Я читала где-то, что чем ниже уровень жизни людей, тем сильнее Вера. Чем меньше зависит от человека, тем больше он уповает на Бога. Я не знаю, так это, или нет, но мама Пети выглядит как женщина, которая , если бы могла выбирать, повезла бы больного ребенка в церковь, а не в больницу.

Я сама верю в Бога.
Настолько, что я срочно покрестила дочку в больнице (батюшку в инфекционную больницу не пустили). Сама покрестила. Так можно в критической ситуации. Как наша. Нужна святая вода. Или даже вообще любая вода. И слова, продиктованные Богом.

Я верю в Бога. Сильно верю. Для меня нет сомнений, что Он - Есть. Свои действия и поступки я всегда мысленно согласовываю с Богом. И чувствую Его благословение.

Но у Бога очень много работы. Он любит. И прощает. И спасает. И направляет.

Он Всемогущ. А мы - нет.

И у Бога нет цели прожить за нас наши жизни, решить за нас наши задачи. Бог - учитель, но домашнее задание выполнять надо самим.

Он учит нас жить с Богом в душе, а уж кто и как усвоит Его урок...

Иногда с хорошими людьми случаются плохие вещи. И это тоже - Божья Воля.

А вот то, как вы справляетесь с ситуацией - это уже ваша "зона ответственности". Проверка того, как вы усвоили урок Бога. Для чего-то же Вы живете.

И не надо упаковывать свою лень и безответственность в "Божье провидение" и "Божий промысел".

Божий промысел лишь в том, чтобы все мы в любой, даже самой сложной ситуации, оставались людьми...

Бог не купит антибиотики. Антибиотики купит Виталя. Который сегодня сам кормит гречкой своих двоих детей, потому что мама занята. Мама спасает маленького Петю, которого захватила в плен инфекция...

К утру Пете стало лучше. Он заснул. Без температуры. Спокойно. Заснула и мама. Я не слышу молитв. Слышу храп.

Ирина не спала всю ночь.

В 9 начинается ее новая смена. Она делает обход.

Заходит в палату к нам с дочкой.

- Лейкоцитов 9, - говорит она.
- Спасибо, - говорю я.
- Это хорошо. Воспаление проходит.
- Да, я поняла.

Я ничего не спрашиваю. Я ей очень сочувствую. Ирина в маске и в очках. За очками - воспаленные, красные, будто заплаканные глаза.

Она идет обходить других пациентов.

В три часа заканчивается ее смена. Пете намного лучше. Он проснулся веселый, хорошо поел.

Перед тем, как уйти домой, Ирина заходит к ним в палату. Убедиться, что все в порядке.

Я слышу, как она осматривает мальчика и ласково уговаривает дать ей его послушать.

В этот момент у мамы звонит телефон, и я слышу, как мама мальчика говорит кому-то восторженно:

- ОТМОЛИЛИ ПЕТЮ, ОТМОЛИЛИ!!!!

Я смотрю в окно своей палаты, как врач Ирина идет домой. У нее тяжелая походка очень уставшего человека. Она хороший инфекционист. И очень хороший человек. Посланник Бога, если хотите.

Это она победила Петину болезнь. Убила ее своими знаниями, опытом и антибиотиком.
И сейчас идет домой. Без сил и без спасибо. Работа такая.

Отмолили...

[Шуня]

Хвостатый ангел

Мы все живем в ожидании чуда. А оно чаще всего рядом с нами. Из собственной квартиры.

Безусловно, это не я его нашел, а он меня вычислил. Сейчас я в этом просто уверен. Поздним вечером я возвращался с работы. Сырая, промозглая погода к прогулке не располагала, но по лени тащился я, как говорится, нога за ногу, бесцельно глазея по сторонам. Не доходя метров семисот до дома, под трубой теплоцентрали, которая с недавнего времени украсила нашу улицу, заметил серый пушистый комок.

— И что же ты здесь делаешь в такую погоду? - поинтересовался я. — Не лучше ли отправиться домой?

Наверное, кот воспринял это как приглашение, и оставшийся путь мы проделали уже вдвоем. Он то бежал рядом со мной, то исчезал в кустах, росших вдоль дорожки, и лишь легкий шорох говорил о том, что он все время рядом. В какой-то момент я даже себя почувствовал Фаустом, за которым примерно в такой же вечер увязался таинственный черный пудель.

В дверь квартиры мы вошли практически одновременно. Точнее, я вошел, а кот проскользнул между ногами. Однако, войдя, отнюдь не рванул в комнаты по наглому кошачьему обыкновению, а скромно уселся в углу на коврике. Привлеченные возмущенными криками моей тетки Веры, вокруг гостя собрались все многочисленные обитатели нашей квартиры.

Гомон стоял примерно такой, как если бы полный состав статистов Большого театра произносил в сотни глоток классическую фразу: «Что говорить, когда нечего говорить...» И вот тут кот поднял на них доселе потупленные глаза. Что здесь скажешь? Вам когда-нибудь в лицо били два изумрудно-зеленых прожектора, свет которых пронизан добротой и снисходительностью ко всему человеческому роду?

Собственно, другой реакции и быть не могло - дамы в один голос выдохнули: «Ангел!» А дядя Владик, поклонник французского кинематографа, с умилением произнес: «Вылитый Ален Делон!» Только кошка Алиса фыркнула, выразив сомнение в достоинствах моего спутника.

«Ангел» был и вправду хорош. Серая замшевая шкурка, отливающая при электрическом свете голубизной, круглая мордочка, увенчанная небольшими аккуратными ушками, белая манишка, длиннющие гусарские усы. Но главное — глаза. Куда до них какой-нибудь «Мисс Америки»!

Кота окрестили Мишей и тут же прописали на нашей жилой площади, позволив пользоваться всеми гражданскими правами, разрешенными Конституцией РФ. Но так ли уж это было нужно Мише?

Как-то ночью меня разбудил странный звук. Будто бы кто-то медленно проводил горстью гвоздей по бумаге. Нацепив тапочки, медленно и осторожно, дабы не наткнуться на мебель, я побрел к кухне. Но, не дойдя, застыл ошеломленный. Паралитик Миша разбегался, взлетал под потолок на высоту двух метров, а потом медленно сползал по обоям, тормозя всеми двадцатью когтями. Тут же рядом сидела и Алиса, с восторгом наблюдавшая за акробатическими упражнениями нашего «ангела».

Судебное заседание состоялось утром. Попытки защиты, представленной бабой Таней, воззвать к милосердию успеха не имели. Аргументы типа «рахит», «паралитик», «ослабленный организм» рухнули при предъявлении трех комнат, в которых не осталось ни одной стены с целыми обоями. Приговор был суров: остричь Мише когти.

Дядя Владик приготовил маникюрные ножницы, и только тут мы обнаружили, что подсудимого нет в наличии. Более того, его никто не видел с утра. Мы искали его под диваном, на антресолях, во всех углах и укромных местечках. Миша исчез. И мы, жадные и мелочные, уныло смотрели друг на друга.

Несостоявшегося палача дядю Владика старались не замечать, будто он уже успел провести экзекуцию над «ангелом». Тетя Вера, окропляя слезами четвертушки бумаги, убористым почерком выводила обещания отдать все, что у нас есть, лишь бы нам вернули нашего ненаглядного котика. Что касается меня, то я лихорадочно прикидывал, на сколько объявлений по кабельному телевидению мне хватит денег. В карманах их нашлось немного. Но — о счастье! - я вспомнил о заначке, которую хранил в платяном шкафу, я открыл дверцу, и из шкафа, потягиваясь, вышел Миша, который, видно, спал там на чьей-то шубе.

Вроде бы все было так обыденно. Ну, подумаешь, пропал кот, а потом нашелся. Однако в доме словно посветлело. Да и бог с ними, с обоями. Пусть дерет в свое удовольствие!

© Андрей Максимов

[Шуня]

Девять жизней

Рикиш был совсем неопытным котом. Когда от удара о мостовую его подбросило вверх, и он вдруг увидел под собой себя – странно лежащего с вывернутыми лапами, мысли его разбежались. Солнце сегодня было какое-то особенно яркое, золотое – и как он из окна этого не увидел? Теплый поток мягко тянул его вверх, только расслабься и уплывай, но Рикиш отчаянно барахтался, тянулся к оставленному себе. Зачем? Да просто испугался.

После недолгой, но отчаянной борьбы ему все же удалось приблизиться и дотронуться до своей шкуры. И тут в голове грохнуло – боль была такая, что Рикиш отрубился, даже не заметив, что день снова стал серым.

Влажный нос Клео ткнулся в черное пятно на асфальте, а потом поднялся вверх и заверещал: «рррргав-тяв-тяв..», призывая на помощь Таню.

- Клео, мне на работу надо. Быстро какай и домой! Клео… что такое? Твою ж мать…

Таня подняла кота на руки и задохнулась: лапы вывернуты, как у сломанной куклы, челюсть не держится, а он молчит, только смотрит на нее желтыми глазами.
В такси Рикиш лежал на руках и все так же молчал, рассматривая ее лицо. Болело сильно, аж искры из глаз сыпались. Или это снова выглянуло солнце и резвилось в Таниных волосах, осыпая ее золотом? Так красиво... Рикиш всматривался, но Танино лицо отдалялось от него, размывалось, мутнело, тонуло в потоке света.

- Интубацию! Скорее! Массаж сердца! Он не дышит!!! – Дверь клиники схлопнулась вместе со светом, и Рикиш снова оказался в темноте.

Первое, что он увидел в своей третьей жизни, было Танино лицо. Оно снова было в ореоле света – на сей раз белого и холодного.

- Ангел… - подумал Рикиш.
- Смертник… - подумала Таня. - Открытый перелом задней лапы, три перелома передних лап, перелом челюсти. Сломано 4 ребра, разорвано правое легкое, внутренние органы в гематомах, селезенка лопнула.
Она проверила датчик и погладила пальцем по черному боку.

- Дыши, милый, дыши. Я никуда от тебя не отойду.

К вечеру Рикиш задышал сам. Таня сдержала слово: она постоянно была рядом, приносила одних, уносила других, заряжала капельницы, ставила уколы, меняла пеленки и повязки – это была только вторая ее смена в этой клинике.

Всю следующую неделю они провели вместе. Кот ездил с Таней на работу и домой, спал в ее постели, был рядом, когда она готовила ужин или занималась с Димкой. Семь дней она не оставляла Рикиша ни на минуту, а он все молчал, только смотрел большими золотистыми глазами. Каждый раз он разглядывал ее лицо, словно видит что-то безумно красивое. Тане становилось неловко от этого осмысленного взгляда.

- Что ты смотришь на меня влюбленными глазами? Тебе до смертинки три пердинки, только капельницами и жив…

К концу недели у него развился перитонит, он ничего не ел и покорно терпел все процедуры, не сводя глаз с Тани.

- Чего ты такого на мне увидел?

Рикиш не умел говорить, и не мог ей сказать, как красиво она светится. Он снова увидел давешнее солнце и понял, что сейчас все закончится: не будет боли, не будет и Таниного лица.

И он добровольно отвернулся от света.

Рикиш умирал еще четырежды. Когда вскрыли заднюю лапу, у него оказалась газовая гангрена. Он умер на операционном столе.
После ампутации лапы он боролся с перитонитом. Два дренажа, ежедневные капельницы, и единственная целая вена не выдержала. Его опять реанимировали, понимая, что без капельниц он не выживет, но у Рикиша осталась только вена на горле, а для нее не было катетера подходящего размера. И тут волна прокатилась по городу – звонили знакомые, знакомые знакомых и даже совсем незнакомые люди. Кто-то нашел, кто-то купил, кто-то поехал и забрал, кто-то привез в клинику, громко хлопнув дверью и заорав от избытка чувств:

- Катетер!!! Катетер приехал для кота Рикиша!!!

Операции на двух передних лапах решили провести через две недели. Но успели собрать только одну, у него остановилось сердце.

А потом собранная на спицы лапа начала отторгать металл. Восьмую жизнь Рикиш проковылял на аппарате Илизарова, заново учась ходить - это трудно, когда у тебя всего три ноги, и одна из них закована в железо. Но он все терпел, любые манипуляции, главное, чтобы их делала Таня - заслышав ее шаги, Рикиш расцветал, бросался навстречу, стуча железяками по полу. А стоило ей присесть на минутку, он был тут как тут – смотрел в лицо и млел от удовольствия.

- Это мой друг. Он очень крутой кот, я таких еще не встречала. – Таня гладит крупную черную голову. Рикиш любит вместе с ней смотреть в окно и просто молчать - этим двоим не нужны слова. У него есть в запасе еще одна жизнь, но он без раздумий отдаст ее, чтобы быть вместе с Таней.

© Жозе Дале

[Шуня]

— Где девочка? — набросилась на кота Баба-яга. — Только что тут была, куда подевалась?
— Удрррала, — промурлыкал кот, облизывая лапку.
— Как — удрала? — опешила Баба-яга. — Не могла она удрать! Ты тут для чего сидишь? Должен же был наброситься на нее и исцарапать!
— Понимаешь, какое дело, хозяйка… — кот задумчиво уставился на свои коготки, — она мне сметаны дала.
— Тебе?
— Мнне.
— Сметаны?
— Мням.
— Да разве ж так можно? И ты съел?!
— А что такого? — кот потянулся и широко зевнул. — Я тебе уже служу без малого сто лет, а ты мне даже простокваши не наливала. А тут — сметана!
— Я же тебе запрещала!
— Я тебя, хозяйка, очень уважаю, — дернул ушами кот, — но сметану я уважаю тоже.
— И это вместо благодарности! — укоризненно покачала головой Яга. — Нет чтоб сказать спасибо старушке за сто лет, которые ты прожил. Еще и простоквашей попрекает! Ты вообще знаешь, сколько кошки в среднем живут?
— Да ну, ерунда, хозяйка. Не переживай. Ничего мне не будет от одной мисочки сметаны.
— От целой мисочки?! — Баба-яга прикрыла глаза.
— Одной жизнью больше, одной меньше, — пожал плечами кот. — У меня их еще восемь останется.
Баба-яга нахмурилась и задумчиво посмотрела в окошко.
— Та-ак… А собаки ее почему пропустили? Э-эй, вы там! Шавки! А ну идите сюда!
— Да не ори ты, — зевнул кот. — Не придут они. Спят.
— Как спят?
— Так. Наелись и переваривают.
— Что… переваривают?
— Колбасу. — Кот прищурился и еле заметно вздохнул. — Колбаса — это хорошо. Хотя… ладно уж, сметана тоже неплохо.
— Ироды! — Баба-яга села на перевернутую ступу и всхлипнула. — Я вас для чего кормлю-пою строго по диете? Чтобы вы мне в одночасье передохли от гастрита?
— Брррось, хозяйка, — примирительно мурлыкнул кот, — собакам тоже надо развеяться. Сто лет во рту черствой корки не было, страшно сказать!
— А страшно — так и молчи! — прикрикнула старуха.
Кот покладисто замолчал, повернулся на бочок и стал ловить свой хвост, негромко урча.
— Догнать ее, что ли? — задумчиво протянула старуха через некоторое время.
— На чем, на помеле? — фыркнул кот.
— Между прочим, — недобро прищурилась Баба-яга, — в Европе, как я слышала, ведьмы летают верхом на черных котах.
— Я необъезженный, — осклабился кот, — и норовистый.
Баба-яга отвернулась и замолчала.
— Хозяйка, а хозяйка?
— Чего?
— А что бы ты с ней сделала, если бы догнала? Зажарила и съела?
— Да что я, зверь какой? — обиделась старуха. — Как же я могу ее съесть? Триста лет живу, и все мне: «Баба-яга, костяная нога…» А она — бабушкой назвала!
Старуха всхлипнула и утерла глаза уголком платка.
— Я вот тут ей яблочков на дорожку собрала… И пирожков, с повидлом… — призналась она и смущенно улыбнулась ошеломленному коту.

Автор: Петр Бормор

[Шуня]

Он толкнул мою маму...

Времена дефицита. Серое осеннее последождевое утро. Очередь у магазина. Внутри места мало, людям приходится зябнуть на улице. Тот кто уже отоварился выходит, а на высвободившееся место заходят следующие, замёрзшие в очереди. Все ждут… привыкли… разговоры в очереди о проблемах в стране и быту сокращают время.
К магазину подходят двое неряшливо одетых мужчин — небритый амбал с трёхдневной щетиной на опухшем лице, в мятой куртке и его товарищ, чуть поменьше ростом, в шерстяном пиджаке, одетом на старый шерстяной свитер и кепочке из кожзама, надвинутой на глаза. Вовсе не обращая внимания на стоящих людей, они нагло направляются прямиком ко входу, намереваясь протиснуться в проём двери, думая, что никто не посмеет возразить большому объёму и росту их тел. Очередь зашевелилась:
— Куда прёте, бесстыжие, все же стоят…
— Креста на вас нет, старики мёрзнут, а вам…
— Совесть пропили!..
Вывело их из себя, почему-то, самое тихое замечание пожилой женщины в сером плаще и таком же сером пуховом платке:
— Коль уж, мать не воспитала, теперь уже поздно…
Тот мужчина что был поздоровей, с трёхдневной щетиной, взял женщину рукой за ворот плаща, притянул к себе и извергая изо рта похмельный аромат, зло выговорил ей в лицо:
— Да не тебе судить о моём воспитании, карга старая!
— А коль воспитанный, так встань в очередь — так же тихо, глядя ему прямо в глаза, ответила она.
Его видно взбесило, что она не испугалась.
— Да, паа-шла ты! — сорвался голос мужика, и, рванув за лацкан плаща, он отбросил женщину из очереди.
Она упала на мокрый асфальт, и лёжа проскользила по нему на плаще, остановившись у края большой лужи.
— Так её, дуру старую, шоб не вякала — донеслось с усмешкой из-под кожаной кепочки.
У магазина в это время остановился старенький синий «Жигулёнок». Водитель увидел падающую женщину, вышел из машины, подбежал к ней и, подхватив подмышки, стал поднимать:
— Как ты, мама? Что случилось? Сказал же тебе что отвезу в магазин, что же ты не подождала меня?
— Да я хотела очередь занять, — приходя в себя и поправляя съехавший на глаза платок — ответила женщина. Она уже встала на ноги, а сын отряхивал её плащ и разглядывал порванный на коленке чулок.
— Не больно? — выпрямившись, спросил он у неё, прочитав на её лице горечь и обиду.
Мужчина был молодой и щупленький. На вид лет 20−25. Ветровка, джинсы, кроссовки. Самый обычный, как и многие.
— Сейчас отвезу тебя домой, потом в магазин сам съезжу — сказал парень, подводя мать к машине и усаживая её на сиденье.
— Вот ведь нелюди! Ничего святого в людях не осталось! — причитал за его спиной голос какой-то женщины из очереди.
— За что её так? — повернувшись к причитающей спросил мужчина.
— Да замечание сделала, что без очереди лезут, всего то.
Через минуту сын уже знал о том, что произошло у магазина, а минут через пять оба мужика появились в проёме двери с довольными рожами, держа в руках пакеты с позвякивающим в этих пакетах, пивом. Пока сын усаживал мать в машину, эти двое всё же протиснулись в магазин.
Парень подошёл к тому, что здоровее, с размаху ударил ногой по пакету с пивом и в прыжке кулаком ударил детину прямо в губы, вложив всю силу, что у него была в этот удар.
Немая сцена. Растекающееся в лужу из разбитых бутылок пиво.
— Да я тебя, сучонок, в порошок сотру! Очухавшись, амбал налетел на парня и хотел ударить, но тот увернулся, вцепился в противника и они покатились по мокрому асфальту. Подбежавший друг амбала стал пинать парня ногами.
Драка, до появления милиции длилась недолго. Из очереди никто встревать не стал, и они втроём «вальсировали» в этой драке на пятачке у магазина. Парень будто не чувствовал боли от ударов. В один момент ему удалось зажать руку того что поменьше между ног и дёрнуть сильно в сторону. Мужик заорал, видимо перелом и, схватившись за руку, откатился в сторону.
— Уже полегче — подумал, отмахивающийся от ударов амбала, парень.
С ужасом, иногда прикрывая глаза, мать смотрела из машины. Мудрая женщина очень хотела помочь сыну, но понимала, что вмешавшись, сделает ещё хуже. Она видела, что силы не равны, но сын всё же держался, отвечая своими ослабевающими ударами на тумаки небритого громилы. Выручало видимо то, что мужчина был пьющий и ориентация в пространстве и вестибулярный аппарат были слабыми.
Как же вовремя появилась милиция!..
Мать уже думала, что сердце её разорвётся от наблюдаемой сцены.
Милиционеры задержали двоих участников инцидента, так как того что в кепочке забрала «скорая» с подозрением на перелом руки. «Жигулёнок» пришлось запереть и оставить стоять у магазина. Мать же, после отъезда «скорой» побрела, прихрамывая домой. Ей уже было не до продуктов.

Всем встать! Суд идёт!
Подсудимый молодой парень лет 20ти-25ти, он сидит на скамейке, облокотившись локтями на колени широко расставленных ног, и зажав голову в ладонях.
Судья — интеллигентный мужчина в мантии и очках. Его холёное и полноватое лицо говорило что он вырос в очень успешной семье. Ему скорее бы подошла не строгая мантия, а костюм и галстук. Депутат или успешный бизнесмен по виду.
Прокурор — суровый, сухопарый с длинным крючковатым носом и серыми сверлящими глазами. Наверное прокурор — это стиль жизни и характер.
Адвокат — молодой юноша, наверное не так давно окончивший юридическую академию. Не знаю как всегда, но наверно если адвокат бесплатный, то матёрого не дадут.
Ну что же оставалось делать тем двоим амбалам в сложившейся ситуации, как не написать заявление в милицию, что бы доказать что они не виноваты в драке.
Мать хотела написать встречное заявление, но сын её отговорил, сказав что за то что её толкнули, этим двоим всё равно ничего не будет.
Речь прокурора была недолгой. Скорее даже лекция о том, что если кого-то обидели, то не дело такими варварскими методами наказывать и что это не борьба за справедливость, а для восстановления справедливости есть юстиция и она решит — кого казнить, а кого миловать. И что это никакая не самооборона, ибо здоровью подсудимого никто не угрожал.
После речи прокурор задал вопрос подсудимому:
— Скажите, всё же, мне — почему Вы так жестоко ударили человека (человека! вот ведь…), что выбили ему два зуба?!
Парень встал, и, глядя в серые глаза прокурора, медленно выговорил:
- Он толкнул мою маму…
— Но разве за то, что кого-то толкнули, выбивают зубы и ломают руки? — по интонации вопроса было не ясно — кому задал этот вопрос прокурор, себе, залу или подсудимому?.. Это осталось загадкой.
— А у Вас есть мать?
— Да есть, а при чём здесь моя мать? — как бы недоумённо спросил прокурор.
— Приведите её сюда… на заседание… я её толкну, она упадёт, а я посмотрю, что Вы будете делать.
По холёному лицу судьи промелькнула усмешка, но тут же, он, сделав строгое выражение лица, посмотрел на прокурора. Что же он ответит.
Прокурор замялся. Он не знал что ответить. Вернее он знал, что нужно сказать по закону, но как тут скривить в душе…
— Моя мать к этому процессу отношения не имеет — только и сумел сухо ответить он.
— У меня больше вопросов нет, Ваша Честь — закончил прокурор, повернув лицо к судье.
Речь юного адвоката была о любви, чести и падении морали в обществе. Надо отдать ему должное за то, что разыскал свидетелей и привёл их в суд, именно их показания всё же помогли всех расположить на сторону обвиняемого. И самое главное за проведение экспертизы на состояние обвиняемого в момент инцидента.
Судья предоставляет последнее слово обвиняемому.
— Он… толкнул… мою… маму… — медленно и тихо, отпечатывая каждый слог…

Всем встать! Суд идёт!
Удар молотка… Оправдать… В состоянии аффекта…
Мама и сын обнялись.
В правильной семье рос судья.

Лев Иовлев

[Шуня]

Зона комфорта
Два ангела, женщина, бегущая на работу, крутая лестница.
- Толкай, толкай, говорю!
- Лестница такая крутая, насмерть разобьётся ведь!
- Я подстрахую, только ногу сломает!
- Кошмар, ей же на работу, она уже три дня подряд опаздывает!
- Да, а теперь она еще и на больничном три недели минимум просидит. Её вообще уволят потом.
- Так нельзя, она без работы что делать будет, зарплата хорошая!
- Толкай говорю, потом всё объясню, толкай!

Те же ангелы, трасса, две женщины в служебной легковушке, большая скорость. Перед легковушкой — КАМАЗ, груженный бревнами.
- Кидай бревно, не тяни!
- Этим бревном убить можно, а если еще на скорости в лобовое попадет, они же погибнут, у них дети!
- Кидай, я отведу бревно, они только напугаются.
- Зачем так, зачем пугать?!
- Не время, потом объясню, после поворота плакат будет "Вас ждут дома!", они уже от испуга отойдут, привлеки их внимание к плакату, пусть остановятся.
- Плачут обе, домой звонят, жестоко как!

Корпоративная вечеринка. Два ангела, мужчина, на руке обручальное кольцо, девушка.
- Пусть еще выпьет.
- Хватит, он уже пьяный! Вон как он на неё смотрит!
- Ещё налей, пусть пьёт!
- У него дома жена, детей двое, он же ведь уже контроль потерял, девушку в гостиницу приглашает!
- Да, пусть, пусть она соглашается!
- Согласилась, уходят, просто ужас! Жена ведь узнает, разведутся!
- Да, ссоры не избежать! Так и задумано.

Закат, два ангела.
- Ну и работка, стресс сплошной!
- Ты же первый день на этом уровне? Это уровень такой, обучение стрессом, вы там на своем первом уровне книжками, да фильмами учите, а здесь те, кому книжки уже не помогают. Их приходится из привычной колеи стрессом выбивать, для того, чтобы остановились, задумались. Как живут, зачем живут.

Вот первая женщина, пока будет дома сидеть, с ногой сломанной, опять шить начнёт, и когда её уволят, у неё уже пять заказов будет, она даже не расстроится. Она в молодости так шила, загляденье! Она уже 10 лет откладывает свое увлечение, всё считает, что надо работать, что социальные гарантии важнее душевной гармонии и удовольствия от любимого дела. А шитьё ей доход ещё больше принесёт, только ещё и с удовольствием.

Из двух женщин, которые на трассе плакали, одна через неделю уволится, поймёт, что её место дома, с ребёнком, с мужем, а не в чужом городе, в гостиницах неделями жить. Она второго ребёнка родит, на психолога учиться пойдёт, они с вами на первом уровне сотрудничают.

- А измена, разве она может на пользу пойти?! Семья ведь разрушится!
- Семья? Семьи там нет давно! Жена забыла, что она женщина, муж пьёт вечерами, ругаются, детьми друг друга шантажируют. Это долгий процесс, больной, но каждый из них задумается, женщина книжки начнет ваши читать, поймет, что совсем про женственность забыла, научится с мужчиной по другому общаться.
- А семью получится сохранить?
- Шанс есть! Все будет от женщины зависеть!

- Ну и работка!
- Привыкнешь, зато результативно! Как выбьешь человека из зоны комфорта, так он и шевелиться начинает! Так большинство людей устроено!
- А если и это не помогает?
- Ещё третий уровень есть. Там потерями учат. Но это совсем другая история.

[шанЭля]

Ко Дню защиты детей.

ВТОРАЯ СУКА В ЕГО ЖИЗНИ

Светлана Комарова уже много лет живет в Москве. Успешный бизнес-тренер, хедхантер, карьерный консультант. Она никому раньше не рассказывала, как в 90-х восемь лет работала учительницей начальных классов в глухих дальневосточных деревнях. Боялась вспоминать.

Яндекс карты. Маршрут: Хабаровск — поселок 43 километр, муниципальное образование Обор. Ответ Яндекса — невозможно проложить маршрут общественным транспортом. На машине в объезд пробок 93 километра, два часа девять минут. Пробок там не бывает, там почти нет людей. Шестнадцать километров по грунтовке от последнего асфальта. Малые родины потомков ссыльнопоселенцев — умирающие поселки леспромхозов и две воинские части. Дальше тайга и Сихотэ-Алинь. Жены и дети военных, застрявших здесь на всю жизнь, распределенные после вузов специалисты, потомки ссыльных, бичи и деревенские алкоголики. Первые знают, что они здесь не навсегда. Страна развалилась. Леспромхозы встали. Железная дорога умирает. Начало девяностых.

Судя по сетевым фотографиям, за последние двадцать лет ничего не изменилось. Проваливающиеся крыши, падающие заборы, нищета и безысходность.

Мой дом за забором справа от башни. Там всего три дома — пятиэтажка, трехэтажка и двухэтажка. У поселка нет имени, просто 43-й километр. Я работаю учителем в Оборской средней школе. До школы шесть километров. Как и почему меня сюда занесло — отдельная песня. Когда заносило, я не знала, что проживу восемь лет в трех домах в тайге, в поселке без имени. Только номер. Как номер у заключенного.

Мне двадцать семь лет, у меня первый класс и Сашка Габелкин. Сашка второгодник, коренной житель деревни и потомственный алкоголик. В прошлом году Сашке удалось выучить три буквы, поэтому его не смогли перевести во второй класс. Сокровище досталось мне. Сдать Сашку в коррекционный класс невозможно — такого класса в школе нет, хотя потенциальных посетителей хватило бы на два-три таких класса. Отправить в школу для слабоумных Сашку тоже нельзя, нужно согласие матери. Мать не хочет отдавать Сашку в школу для слабоумных — он же все понимает и помогает ей по хозяйству, а еще на Сашку нет документов, она их не оформляла. Мать не очень помнит про Сашку. Она знает, что ему примерно девять лет, и родился он весной. Или летом? Короче, было прохладно, но снега уже не было. Мать недовольна качеством обучения. Мы плохо стараемся.

Я стою под забором Сашкиного дома. Заваливающийся забор кое-как подперт кривыми горбылями. Вдоль забора деревянные мостки, покрытые утренним тонким ледком — конец октября, к утру подморозило. На мостках сидит голой попой на льду девочка лет трех. Босой мальчишка держится за материну руку. Еще один копошится в грязных переломанных игрушках, сваленных в кучу у дома.


Военный городок 43-й километр

— Сколько у вас детей?

— Пять. Или шесть? Нет, пять.... Сашка, Витька, эта вот мелкая.... — она считает и загибает пальцы.

— Так сколько же?

— Нет, четыре, — я молчу, она продолжает. — Ну, и там еще остались, в другом месте.

Я понимаю, что детей больше, чем она хочет сказать.

— У вас девочка сидит голой попой на льду!

— Ленка-то? Так она здоровенькая, что с ней будет?!

Они действительно здоровенькие, эти дети. Их живучесть перекрывает потомственный алкоголизм и жесткий климат.

— Сашка курит. Где он берет сигареты?

Сашка предусмотрительно утекает со двора в дом.

— Так ворует, сука.... У отца ворует. Спасибо, что сказали. Я ему задам, чтобы не воровал. Вот как с вами поговорим, так сразу вернусь в хату и задам. Вот никогда он мне не нравился, сучонок! Никогда! Убью тварину!


Гарнизон вертолетного полка в поселке Обор-1 Фото: Федор Александрович

Зря я пожаловалась, что Сашка курит.

— Ваш муж — Сашкин отец?

— Да нет, какой он ему отец, у меня только Ленка от него.

— А остальные?

— Они у меня все от разных, у меня жизнь такая сложная была!

У меня тоже сложная жизнь. У меня учится Сашка. Сашка курит с четырех лет. С семи пьет. Курит больше, чем пьет, но пьет не в школе, а курит в школе, отпрашивается с урока в туалет и курит. Сашка добрый и деликатный. Я ругаюсь, когда от него пахнет табаком. Чтобы я не расстраивалась, Сашка заедает сигаретку чесночком. Я пытаюсь бороться с детским курением.

— Светлана Юрьевна, можно выйти?

— Не пущу, опять накуришься.

— Так обоссуся же, Светлана Юрьевна!

Сашка курит долго. Пока он курит, я успеваю рассказать остальным самый сложный материал. В Сашкином присутствии это сделать сложно — Сашке скучно. Он страдает от скуки и вертится на задней парте. Сашка на два года старше и на голову выше остальных детей. Я не могу посадить его вперед, он слишком высокий. Мы учим с ним буквы после уроков. В сентябре я радуюсь. Сашка очень умный — он запоминает сразу несколько букв. Но на следующий день Сашка не помнит ни одну из букв, которые уверенно показывал мне вчера. И так каждый день, день сурка. Сашка видит, что я расстраиваюсь, ему неловко. Я тихо его ненавижу. У меня всеобуч. К октябрю мы выучили первую согласную.

Поселок Обор Фото: Федор Александрович

Март. Мы выучили четыре буквы. С учетом прошлого года это уже семь. Мы договорились о том, что «я обоссуся» говорить неприлично. Прилично будет «можно, я выйду в туалет». Мы договорились о том, что он больше не заедает табак чесноком. Сашка усвоил, что просто табак я переживаю легче, чем табак+чеснок. Он не хочет меня расстраивать. Сашка грустный и голодный. Я пытаюсь покупать ему обеды. Он смотрит на полную тарелку голодными глазами, но не ест. На мой класс выделено одно бесплатное питание, а детей поселковых алкоголиков намного больше. Я договариваюсь в столовой, о том, что буду платить за Сашку, но порцию будут ставить на стол сразу, чтобы он не знал, что это не бесплатная порция. Сашка совсем грязный и совсем голодный. Он ходит в нестираной рубашке уже третью неделю.

— Сашка, скажи маме, что я велела постирать тебе рубашку, — Сашка прячет глаза.

— Скажи сегодня же.

— А мамки нет.

— Куда она делась?

— Уехала. Они все уехали.

Они уехали все. Эта тварь, нарожавшая толпу детей от разных мужиков. Ее кобель, увеличивший количество никому не нужных детей на глазастую Ленку. Они уехали, забрав всех младших детей и оставив Сашку. Сашка никогда ей не нравился. Сашка три недели живет один в пустом холодном деревенском доме и каждый день ходит в школу. Они забрали даже собаку. Сашка хуже собаки.

Сашка живет в деревенской больнице. Седой пьющий главврач поселил его в палате, кормит завтраками и ужинами. Я кормлю обедами. Сашке постирали рубашку. Он сытый и повеселевший. У него наладилась жизнь. Он не знает, что главному врачу уже прилетел привет за то, что в больнице живет ребенок. Мы решаем, что делать с Сашкой. Он не знает, что мы тоже планируем его бросить. У нас нет выбора, его нужно передавать в детприемник.
Моя мелкота тайком кладет мне на стол конфеты. Они не сознаются, кто положил конфету. Чья это конфета, становится ясно тогда, когда ее бывший владелец возникает рядом со столом с вопросом:

— Светлана Юрьевна, а чо вы конфету не едите? Она вам не нравится?

Иногда эту конфету долго носили в кармане. Она в чумазой потертой бумажке. Я брезглива до ужаса, но ем эти конфеты. Это очень важные для них конфеты. Сегодня на моем столе лежит грязный откусанный пряник, и вокруг стола ходит счастливый Габелкин.

— Сашка, не видел, кто принес мне пряник?

— Не видал, Светлана Юрьевна, поссать ходил.

Я ем этот пряник, стараясь не думать о туберкулезе, дизентерии и о том, что Сашка точно не мыл руки после поссать. Сашка горд. Он смог что-то сделать для меня в ответ. Он не знает, что завтра за ним придет машина. Пряник стоит у меня поперек горла.


Мы с медсестрой везем Сашку на армейском козлике в Хабаровск. Козлик отвезет нас туда, но не заберет обратно. Обратно козлик забирает с вокзала семью командира соседней части. Нам с Натальей придется как-то добираться обратно на перекладных. На единственный автобус мы можем не успеть. Мы вдвоем, потому что добираться на перекладных по тайге в одиночку страшно.

Сашка отказывается думать о том, что мы можем его отдать, и всю дорогу задает вопросы. Мы с Натальей врем и врем плохо, он заглядывает нам в глаза и верит. Ему очень важно верить. В кабинете инспектора хамоватая молодая бабища с погонами майора орет на меня:

— Почему он у вас не знает дня рождения?! Почему он отчества не знает?! Почему вы не приняли мер, чтобы найти его мать?! Где его документы, я тебя спрашиваю?!

Я не могу рассказывать при Сашке, что его мать — сука.

— Все, я его оформила. Уходи. И не разговаривай с ним, — я не могу с ним не разговаривать. Я вторая сука в его жизни. Я тоже его бросаю. Я поворачиваюсь к Сашке и пытаюсь что-то сказать.

— Светлана Юрьевна! Пожалуйста! Не оставляй меня этой тетке! Она злая! Я выучу все согласные! Я больше курить не буду!

Сашка вцепляется в меня мертвой хваткой. Я обнимаю его и не могу отпустить. Хамоватая баба дрожит губами, оттаскивая меня от Сашки и вышвыривая в дверь:

— Дура! Что ты делаешь! Я же сказала тебе, не говорить с ним!


Магазин «Продукты» № 7 МУП ОБОР-ТОРГ, поселок Обор Фото: Федор Александрович

У нее опыт. Она знает, чего делать нельзя. А я только что прошла инициацию. Наташка плачет. Я отхожу к соседней двери, сползаю по стене на корточки и рыдаю, закрывая лицо руками. Мне стыдно, что я плачу, что плачу прилюдно, что я вторая сука в Сашкиной жизни. В кабинете майора кричит Сашка.

— Дочка, оставила кого-нибудь? — высокий пожилой капитан садится на корточки рядом, обнимает меня и начинает укачивать. Я киваю головой, потому что сказать ничего не могу.

— Братишку? — я мотаю головой, сморкаясь в его платок. Он вытирает мне слезы теплой ладонью.

— Значит, сестренку... — я снова мотаю головой.

— А кого же?

Я выдавливаю сквозь всхлипы:

— Ученика.

— Значит, хороший был ученик...

Светлана Комарова

[Шуня]

СИНДРОМ ОТЛОЖЕННОЙ ЖИЗНИ

У мамы в серванте жил хрусталь. Салатницы, фруктовницы, селедочницы. Все громоздкое, непрактичное. И ещё фарфор. Красивый, с переливчатым рисунком цветов и бабочек. Набор из 12 тарелок, чайных пар, и блюд под горячее. Мама покупала его еще в советские времена, и ходила куда-то ночью с номером 28 на руке. Она называла это: «Урвала». Когда у нас бывали гости, я стелила на стол кипенно белую скатерть. Скатерть просила нарядного фарфора.

— Мам, можно?
— Не надо, это для гостей.
— Так у нас же гости!
— Да какие это гости! Соседи да баб Полина…

Я поняла: чтобы фарфор вышел из серванта, надо, чтобы английская королева бросила Лондон и заглянула в спальный район Капотни, в гости к маме. Раньше так было принято: купить и ждать, когда начнется настоящая жизнь. А та, которая уже сегодня — не считается. Что это за жизнь такая? Сплошное преодоление. Мало денег, мало радости, много проблем. Настоящая жизнь начнется потом. Прямо раз — и начнется. И в этот день мы будем есть суп из хрустальной супницы и пить чай из фарфоровых чашек.

Но не сегодня.
Когда мама заболела, она почти не выходила из дома. Передвигалась на инвалидной коляске, ходила с костылями, держась за руку сопровождающего.

— Отвези меня на рынок, – попросила мама однажды.
— А что тебе надо?

Последние годы одежду маме покупала я, и всегда угадывала. Хотя и не очень любила шоппинг для нее: у нас были разные вкусы. И то, что не нравилось мне — наверняка нравилось маме. Поэтому это был такой антишоппинг — надо было выбрать то, что никогда не купила бы себе — и именно эти обновки приводили маму в восторг.

— Мне белье надо новое, я похудела.

В итоге мы поехали в магазин. Он был в ТЦ, при входе, на первом этаже. От машины, припаркованной у входа, до магазина мы шли минут сорок. Мама с трудом переставляла больные ноги. Пришли. Выбрали. Примерили.

— Тут очень дорого и нельзя торговаться, – сказала мама. — Пойдем еще куда-то.
— Купи тут, я же плачу, – говорю я. — Это единственный магазин твоей шаговой доступности.

Мама поняла, что я права, не стала спорить. Мама выбрала белье.

— Сколько стоит?
— Не важно, – говорю я.
— Важно. Я должна знать.

Мама фанат контроля. Ей важно, что это она приняла решение о покупке.

— Пять тысяч, – говорит продавец.
— Пять тысяч за трусы?????
— Это комплект из новой коллекции.
— Да какая разница под одеждой!!!! – мама возмущена.

Я изо всех сил подмигиваю продавцу, показываю пантомиму. Мол, соври.

— Ой, – говорит девочка-продавец, глядя на меня. — Я лишний ноль добавила. Пятьсот рублей стоит комплект.
— То-то же! Ему конечно триста рублей красная цена, но мы просто устали… Может, скинете пару сотен?
— Мам, это магазин, – вмешиваюсь я. — Тут фиксированные цены. Это не Черкизон.

Я плачу с карты, чтобы мама не видела купюр. Тут же сминаю чек, чтобы лишний ноль не попал ей на глаза. Забираем покупки. Идем до машины.

— Хороший комплект. Нарядный. Я специально сказала, что не нравится, чтоб интерес не показывать. А вдруг бы скинули нам пару сотен. Никогда не показывай продавцу, что вещь тебе понравилась. Иначе, ты на крючке.
— Хорошо, – говорю я.
— И всегда торгуйся. А вдруг скинут?
— Хорошо.

Я всю жизнь получаю советы, которые неприменимы в моем мире. Я называю их пейджеры. Вроде как они есть, но в век мобильных уже не надо.
Однажды маме позвонили в дверь. Она долго-долго шла к двери. Но за дверью стоял терпеливый и улыбчивый молодой парень. Он продавал набор ножей. Мама его впустила, не задумываясь. Неходячая пенсионерка впустила в квартиру широкоплечего молодого мужика с ножами. Без комментариев. Парень рассказывал маме про сталь, про то, как нож может разрезать носовой платок, подкинутый вверх, на лету.

— А я без мужика живу, в доме никогда нет наточенных ножей, – пожаловалась мама.

Проявила интерес. Хотя сама учила не проявлять. Это было маленькое шоу. В жизни моей мамы было мало шоу. То есть много, но только в телевизоре. А тут — наяву. Парень не продавал ножи. Он продавал шоу. И продал. Парень объявил цену. Обычно этот набор стоит пять тысяч, но сегодня всего 2,5. И еще в подарок кулинарная книга. «Ну надо же! Еще и кулинарная книга!» – подумала мама, ни разу в жизни не готовившая по рецепту: она чувствовала продукт и знала, что и за чем надо добавлять в суп. Мама поняла: ножи надо брать. И взяла.

Пенсия у мамы — 9 тысяч. Если бы она жила одна, то хватало бы на коммуналку и хлеб с молоком. Без лекарств, без одежды, без нижнего белья. И без ножей. Но так как коммуналку, лекарства, продукты и одежду оплачивала я, то мамина пенсия позволяла ей чувствовать себя независимой.

На следующий день я приехала в гости. Мама стала хвастаться ножами. Рассказала про платок, который прям на лету можно разрезать. Зачем резать платки налету и вообще зачем резать платки? Я не понимала этой маркетинговой уловки. Я знала, что ей впарили какой-то китайский ширпотреб в нарядном чемоданчике. Но молчала. Мама любит принимать решения и не любит, когда их осуждают.

— Так что же ты спрятала ножи, не положила на кухню?
— С ума сошла? Это на подарок кому-то. Мало ли в больницу загремлю, врачу какому. Или в Собесе, может, кого надо будет за путевку отблагодарить…

Опять на потом. Опять все лучшее — не себе. Кому-то. Кому-то более достойному, кто уже сегодня живет по-настоящему, не ждет.
Мне тоже генетически передался этот нелепый навык: не жить, а ждать. Моей дочке недавно подарили дорогущую куклу. На коробке написано «Принцесса». Кукла и правда в шикарном платье, с короной и волшебной палочкой. Дочке — полтора годика. Остальных своих кукол она возит за волосы по полу, носит за ноги, а любимого пупса как-то чуть не разогрела в микроволновке. Я спрятала новую куклу. Потом как-нибудь, когда доделаем ремонт, дочка подрастет, и наступит настоящая жизнь, я отдам ей Принцессу. Не сегодня.

Но вернемся к маме и ножам. Когда мама заснула, я открыла чемоданчик и взяла первый попавшийся нож. Он был красивый, с голубой нарядной ручкой. Я достала из холодильника кусок твердого сыра, и попыталась отрезать кусочек. Нож остался в сыре, ручка у меня в руке. Такая голубая, нарядная.

— Это даже не пластмасса, – подумала я.

Вымыла нож, починила его, положила обратно в чемодан, закрыла и убрала. Маме ничего, конечно, не сказала. Потом пролистала кулинарную книгу. В ней были перепутаны страницы. Начало рецепта от сладкого пирога — конец от печеночного паштета. Бессовестные люди, обманывающие пенсионеров, как вы живете с такой совестью?

В декабре, перед Новым годом маме резко стало лучше, она повеселела, стала смеяться. Я вдохновилась ее смехом.

На праздник я подарила ей красивую белую блузку с небольшим деликатным вырезом, с резным воротничком и аккуратными пуговками. Мне нравилась эта блузка.

— Спасибо, — сказала мама и убрала ее в шкаф.
— Наденешь ее на новый год?
— Нет, зачем? Заляпаю еще. Я потом, когда поеду куда-нибудь…

Маме она очевидно не понравилась. Она любила яркие цвета, кричащие расцветки. А может наоборот, очень понравилась. Она рассказывала, как в молодости ей хотелось наряжаться. Но ни одежды, ни денег на неё не было. Была одна белая блузка и много шарфиков. Она меняла шарфики, повязывая их каждый раз по-разному, и благодаря этому прослыла модницей на заводе.

К той новогодней блузке я тоже подарила шарфики. Я думала, что подарила маме немного молодости. Но она убрала молодость на потом.
В принципе, все её поколение так поступило. Отложило молодость на старость. На потом. Опять потом. Все лучшее на потом. И даже когда очевидно, что лучшее уже в прошлом, все равно — потом. Синдром отложенной жизни.

Мама умерла внезапно. В начале января. В этот день мы собирались к ней всей семьей. И не успели. Я была оглушена. Растеряна. Никак не могла взять себя в руки. То плакала навзрыд. То была спокойна как танк. Я как бы не успевала осознавать, что происходит вокруг. Я поехала в морг. За свидетельством о смерти. При нем работало ритуальное агентство. Я безучастно тыкала пальцем в какие-то картинки с гробами, атласными подушечками, венками и прочим. Агент что-то складывал на калькуляторе.

— Какой размер у усопшей? – спросил меня агент.
— Пятидесятый. Точнее сверху пятьдесят, из-за большой груди, а снизу …– зачем-то подробно стала отвечать я.
— Это не важно. Вот такой набор одежды у нас есть для нее, в последний путь. Можно даже 52 взять, чтобы свободно ей было. Тут платье, тапочки, белье…

Я поняла, что это мой последний шоппинг для мамы. И заплакала.

— Не нравится ? – агент не правильно трактовал мои слезы: ведь я сидела собранная и спокойная еще минуту назад, а тут истерика. — Но в принципе, она же сверху будет накрыта вот таким атласным покрывалом с вышитой молитвой…
— Пусть будет, я беру.

Я оплатила покупки, которые пригодятся маме в день похорон, и поехала в её опустевший дом. Надо было найти ее записную книжку, и обзвонить друзей, пригласить на похороны и поминки. Я вошла в квартиру и долга молча сидела в ее комнате. Слушала тишину. Мне звонил муж. Он волновался. Но я не могла говорить. Прямо ком в горле. Я полезла в сумку за телефоном, написать ему сообщение, и вдруг совершенно без причин открылась дверь шкафа. Мистика. Я подошла к нему. Там хранилось мамино постельное белье, полотенца, скатерти. Сверху лежал большой пакет с надписью «На смерть». Я открыла его, заглянула внутрь.

Там лежал мой подарок. Белая блузка на новый год. Белые тапочки, похожие на чешки. И комплект белья. Тот самый, за пять тысяч. Я увидела, что на лифчике сохранилась цена. То есть мама все равно узнала, что он стоил так дорого. И отложила его на потом. На лучший день ее настоящей жизни. И вот он, видимо, наступил. Ее лучший день. И началась другая жизнь…