LaParfumerie. Лучший парфюмерный форум России!: Чудесная проза:) - LaParfumerie. Лучший парфюмерный форум России!

Перейти к содержимому

  • 5 Страниц
  • 1
  • 2
  • 3
  • Последняя »
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

Чудесная проза:)

Отправлено 15 Январь 2015 - 15:28 #1   Айша 

  • Продвинутый новичок


Популярное сообщение!

С разрешения автора взято здесь

Доктор говорит, всё отлично, операция прошла удачно, анализы хорошие, всё куда лучше, чем надеялись.
Яков Петрович чувствует, доктору хочется, чтоб его похвалили, молодой, бритый наголо, что за мода такая, здоровенный, ладони как лопаты, на бандита похож, не на хирурга, а поди ж ты, никто не брался, он рискнул.
Как не похвалить, никто ж не брался.
Доктор говорит, завтра к часам двенадцати выпишем, и уходит довольный, гордый собой и своим уменьем.

Яков Петрович смотрит на жену и не знает, как жить дальше.
Будто выросла вокруг тёмная стена, высотой до неба.
Плоть исцелили, живи да радуйся, а душа как погасла.
Он с людьми сходился туго, характер скверный, не подарок, а Люба весёлая, лёгкая, Люба уравновешивала.
Раньше сердился, хоть пять минут можешь помолчать? смеялась, нам на семью и одного бирюка хватит!
До операции всю палату развлекала, женщины говорили, жене вашей на сцену надо, артистка, заведующий дежурил, зашёл к нам, вышел через час, сказал, насмеялся на неделю вперёд, как есть артистка!
Сейчас молчит, спросишь – ответит, он и так, и этак, и про соседей, и что в газете вычитал, и что в телевизоре высмотрел, а она посмотрит, по руке погладит и снова молчит.
Только вчера вот, сидели в холле, глянула вслед какой-то бабе, сказала, запах знакомый, помнишь, французские духи завезли, двадцать пять рублей флакончик, ты час в очереди стоял, взял два разных, а по одному давали, тётки тебя чуть не разорвали, я ругалась, целых пятьдесят рублей на ерунду, а они так пахли, что летать хотелось.

Вечером Яков Петрович варит бульон, уже наловчился, даже вкусно.
Пакует сумку на колёсиках, в один пакет пальто, ботинки, в другой тёплые брюки, свитер, бельё.

Просыпается рано, за окном морось, совсем зимы испортились, одно название, что декабрь, снега, считай, и не было.
Запивает таблетки тёплым чаем и думает, как жить дальше.
А потом понимает, что нужно сделать.
В личной заначке скопилась почти пенсия, кому прокладку в кране поменял, кому форточку починил, с близнецами этих, с пятого этажа, несколько раз сидел, смешные дети, добрые, шесть лет, а чего только не нарассказывали, умные растут, Любе не говорил, что ему деньги давали и он брал, расстроилась бы, нельзя, не по-соседски.

На пересадочной вылезает, сумка, палка, чуть не падает, хорошо подхватили.
Метрах в ста магазин, сверкающий, из другой жизни.
Яков Петрович вглядывается в ценники дальнозорко и ахает, и на половину пузырька не хватит.
Сердце начинает трепыхаться, будто хочет вырваться из надоевшего тела.
Яков Петрович сидит на низком диванчике и не знает, как жить дальше.

Давайте на выход! нечего рассиживаться! мёдом тут этим бомжам намазано! говорит продавщица, глаза злые, недолюбленные.
Яков Петрович хочет сказать, сейчас-сейчас, отдышусь и пойду, но воздуха не хватает.
Продавщица повышает голос, не тормози, дед, встал и пошёл!
На шум оборачивается женщина, нет, такую только дамой назвать, как из телевизора, резко говорит продавщице, воды, быстро! есть с собой лекарство? да? ничего, сейчас пройдёт, вот, запейте.
Садится рядом, дедушка, такую погоду лучше дома переждать, а вы на прогулку, жену выписывают? подарок купить хотели? и не говорите, ужасно дорого, ну как, отпустило? я вас отвезу, не отказывайтесь, три остановки в машине лучше, чем три остановки в автобусе, мне всё равно по дороге.

К самому крыльцу подъехал, как барин.
Погодите, говорит, передайте жене, от меня, пусть выздоравливает.
Суёт в руки коробочку и уезжает.
Господи, а он, дурень старый, ни как звать не спросил, ни номера не запомнил, ни спасибо толком не сказал, где ж её теперь искать.

Люба говорит, что это? духи? настоящие? где ты их взял? это мне?!
Яков Петрович говорит, тебе, кому ж ещё, не украл, одна красавица подарила, дай сюда, целлофан сниму, нравится?
Люба вдыхает, как те, точь-в-точь, как те, признавайся, Иванов, я по больницам, а ты с красавицами романы крутишь, на день без присмотра оставить нельзя!

Домой едут на такси.
Люба говорит, поживём ещё, Яшенька, правда? и улыбается прежней своей улыбкой.
Яков Петрович проглатывает ком в горле, конечно, поживём, куда ж мы денемся.

В такси пахнет лавандой, жимолостью, бергамотом, ирисом и белой лилией, в средних нотах жасмин и тубероза, в базе сандал, акация и кедр.
Яков Петрович в таких тонкостях не разбирается, ему – просто цветами.
Стена не исчезла, нет.
Но отступила.
Значит, ещё поживём.
А куда ж мы денемся.
33

Отправлено 15 Январь 2015 - 15:30 #2   Айша 

  • Продвинутый новичок
И конечно, я плачу...
:unknw: :rolleyes:

И натуру парфманьяка никуда не деть - как слезы подвысохли, думается мне про Anais Anais)))
2

Отправлено 15 Январь 2015 - 16:29 #3   Раиса 

  • Парфюмерный гуру
:u: Айша, Спасибо! :bow: Очень трогательно.... :105:
0

Отправлено 15 Январь 2015 - 16:48 #4   veronika 

  • Участник
Замечательный блог,очень его люблю.:give_rose:
0

Отправлено 15 Январь 2015 - 16:55 #5   Non Grata 

  • Влюблённая в Жизнь
:u: Айша, с удовольствием прочитала. Тронуло. Да, конечно же, до слез...
0

Отправлено 15 Январь 2015 - 22:46 #6   Apelsinpiken 

  • Влюбленная в жизнь...
:u: Айша, спасибо вам, отвлеклась от домашних проблем и неурядиц :give_rose:
Почаще бы мне вспоминать о действительно важных ценностях в жизни...
0

Отправлено 24 Январь 2015 - 01:19 #7   Елена_123 

  • Продвинутый новичок
:u: Айша, спасибо! :give_rose:
0

Отправлено 31 Январь 2015 - 20:27 #8   Блюбель 

  • Парфманьяк
:u: Айша, Трогает за душу, спасибо,вам! :give_rose:
0

Отправлено 02 Февраль 2015 - 15:25 #9   Светлая52 

  • Парфюмер-любитель
:u: Айша,
Танюша,спасибо! Тоже до слез... Два раза перечитала.
0

Отправлено 03 Июнь 2016 - 01:45 #10   Шуня 

  • Участник


Популярное сообщение!

Девять жизней Барсика

Эх друг... именно друг, и никакой не хозяин! Сколько мы с тобой пережили - всего и не вспомнишь! Только с котом себя и познаешь, ни с какой собакою такого не получится. Для них ты именно хозяин, а вот для нас, котов, друг!

Помнишь, когда ты меня подобрал? Я тогда мелкий совсем был, месяцев шесть, вряд ли больше. Меня с моста сбросили, а ты как раз под мостом прятался от папы. Ты, кажется, его хрустальную пепельницу разбил, или вазу. Знатная ваза то была, мне Васька рыжий рассказал, что этажом выше живет. Или, все-таки пепельница? Кажется, твой папа с ней часто на балкон выходил. Ты как увидел, что меня кинули, так сразу и прыгнул в воду. Повезло мне, что прежние хозяева (именно хозяева, никакие не друзья) даже платка на меня пожалели, даже коробки. Ты тогда кинулся в воду прямо в одежде, я помню. Только майку снял - в ней ты меня домой нес. Я помню что все вокруг рекой пахло, а майка тобой. Ты самую малость не успел доплыть тогда. Так я и потерял свою первую жизнь. Зато оставшиеся восемь стали безраздельно твоими.

А помнишь когда у тебя газ убежал? Летом на даче. Я, как сейчас помню, прихожу, а ты лежишь и в ус не дуешь. К тебе тогда друзья приезжали. Друзья уехали, а ты спать лег. Я тебя и так будил, и так. Чего только не перепробовал. А сколько я тебе на ухо орал? Да после тех двух полетов через всю комнату, в которые ты меня отправил, любой другой гордо развернулся бы и ушел! Но я нет, ты ведь мне друг... А как ты ругался когда я на тебя все книжки с полки опрокинул? Но я не обижаюсь. Я б тоже спросонья на твоем месте удивился с чего бы это ты, друг, по полкам ползать начал: то ли тараканом себя возомнил, то ли человека-паука пересмотрел. А вот как бы ты на моем месте объяснил что газ утекает? Хорошо еще, что когда я кашлять стал, ты решил что меня вырвет и пнул меня на улицу. А потом все само собой решилось, ты пошел покурить, а со свежего воздуха и сам утечку унюхал. И зачем вам людям нос, если он такой слабый? Я пока тебя будил так надышался, что, наверное, тогда свою третью жизнь и потерял.

Зато вот Четвертую потерял гордо, в бою. У нас тогда крыса завелась. А ты ведь у меня молодой был, доверчивый, оставишь колбасу на столе, а как ее не станет - сразу у тебя Барсик виноват. Ну откуда Барсик? Барсика, может, дома вообще не было в тот момент! Я прихожу со свидания, а меня бить начинают. Кому, может, и как, а мне вот обидно! Не поверишь, я ее две недели караулил! Наконец, день икс. Лежу я как-то на батарее, слышу - идет, чую - она! Я еле слышно приподнимаю голову, и тут она на меня кааак посмотрит! Ка-а-а-ак глазищами желтыми да злыми завращает! Я тут же сделал стойку по тэйквон-до, а она мне в ответ джиу-джитсу закрутила. Я ей лапой в ухо засветил, а она мне сковородкой по голове. Тут уж я рассердился и бить начал в полную силу. Это у меня от удара по голове сковородкой так произошло. Сразу вспомнилось как мы с тобою Фредди Крюгера смотрели по видику. Я когти выпустил - она зубы обнажила. Это был неравный бой, но я все-таки победил. А все потому что я кот, сиречь существо более высокого уровня, да и жизней у меня аж девять, не то что одна жалкая да крысячья...

Шестая жизнь... Ну, я до сих пор не считаю себя виноватым. Стервой была твоя Вика, тут ты меня не переубедишь! От стерв всегда запах такой идет необычный, не естественный. Они знают, что они стервы, и прячут запах в духах. А еще одежда у них странная и кожа у них холодная. Я на ней и так, и этак пытался пристроиться, а она чуток коленку повернет и снова мне холодно да неудобно. Это она для тебя притворялась, что от меня без ума, зато когда тебя не было - говорила всем по телефону что ты дурак. Не хочешь - не верь, но я такое стерпеть не смог. Бей, ругай, дуйся, такой уж у меня характер. Меня еще можно обзывать, но за друга, ты, конечно, извини, "пасть порву, моргалы выколю". А как тебе доказать, что она стерва? Задача посложнее, чем с газом. Я вообще, очень интеллигентный кот, ты не представляешь, какие моральные муки мне пришлось испытать, пока я гадил на ее платье! Но я должен был это сделать. Сумочкой она, конечно, меня приложила знатно. Вот в эту сумочку (Gucci, я даже это до сих пор помню!) и вылетела моя шестая жизнь. Цинично, но оно того стоило, особенно когда ты меня взял и обнял, прижал к себе, а сам высказал ей все, что я бы тоже ей высказал, умей я говорить. Никогда до тех пор не испытывал я такой моральной сатисфакции! Зато вот Катя твоя - совсем другое дело. Особенно когда она жилки из мяса вырезает!

За седьмую я не обижаюсь. Оно и понятно, что котята - существа неразумные, и твой котенок Сережа не был исключением. Оно даже правильно, что он со мной игрался. Людские котята просто обязаны учиться у настоящих кошек доброте и мудрости. Ну, потягал он меня тогда за хвост, а потом еще и помыть попытался, зато сейчас как со мною носится. Мне аж лежать стыдно в такие моменты. Старость - не радость. Вторая, пятая и восьмая тоже были героическими. С котами дрался. В первый раз во имя любви, зато когда пятую и восьмую жизни терял - за территорию. Эти коты хотели твой двор своим назвать. Тяжко, конечно, было, но я справился, да и ты помогал мне. Сколько раз на мой крик выскакивал во двор и этих бандитов блохастых распугивал.

В общем, все восемь моих жизней прошли не даром и оставили за собой воспоминания, которыми можно если не гордиться, то хотя бы наслаждаться. И только девятая, последняя, вызывает у меня легкое недоумение. Дело в том, что мы, кошки, девятую смерть чувствуем загодя. первые восемь - нет, а девятую почему-то чувствуем. Даже странно, что при такой выдающейся жизни, как у меня, девятая будет всего навсего от старости. Смешно. Я так часто жалел тебя с твоей одной единственной жизнью, что и мысли не мог допустить, что моя окажется короче. А ведь кошки, наверное, не попадают в рай. Я слышал как твоя мама это Сережке говорила. Еще она говорила, что у животных души нет. Может и так, только почему же тогда мне так тяжело тебя оставлять? Знаешь, умей я писать, я бы все это тебе написал в письме, а так остается только еле слышно мурлыкнуть тебе на ушко.

Я ухожу. Ухожу, потому что последнюю, девятую смерть, нужно встретить достойно, что бы там ни было и как бы она не произошла. Помню ты как-то читал про викингов, у которых считалось, что в рай попадают только те, что погиб в бою. Достойная вера, она мне больше нравится, чем та, что у твоей мамы. Но у котов есть свое поверье. Каждый, даже самый захудалый кот верит, что если в момент смерти никого рядом нет, а жизнь была прожита достойно (как у меня), то мы, коты, в награду за такую жизнь получаем броню и крылья. Одев эти броню и крылья даже самый старый кот превращается в молодого и красивого дракона. Возможно, ты читал о них в сказках. Именно от гордых драконов мы ведем свой род, и в них мы превращаемся, прожив на земле девять кошачьих жизней. Поэтому, когда я уйду, не плачь, друг, мне и самому тяжело. Но драконы, как известно, умеют летать и гоняют тучи по небу, чтобы шли дожди, а в свое свободное время я буду прилетать к тебе и именно над тобой буду разгонять тучи. Ты увидишь солнышко и улыбнешься. Поэтому, хоть я и ухожу, не плачь! И найди своему котенку такого же друга, каким был я для тебя. Прощай. Твой Барсик. Мур.

Сообщение отредактировал Шуня: 03 Июнь 2016 - 02:03

11

Отправлено 03 Июнь 2016 - 02:26 #11   Шуня 

  • Участник


Популярное сообщение!

Нечего оставить на память, сынок...



Михаил Салаватский


Заехав к матери, чтобы достать из кладовой с антресолей какие-то банки, я наткнулся в дальнем углу на тяжелую коробку, завернутую в холстину. Взяв банки, я прихватил и этот сверток, посмотреть, что в нем находится. Отдав его матери, спросил у нее:
- Слушай, мам, что за клад ты спрятала в кладовке? Я что-то не видел раньше.
- А, этот? Это от бабы Дуси остался. Я уж старая и забыла о нем. Много лет он лежит у нас. Я его с глаз подальше убрала, чтобы вы ненароком не сунулись в него.- Ответила мне мать.
- Какая баба Дуся?
- Ты должен ее помнить. Маленькая такая старушка на первом этаже в угловой квартире жила. Помнишь?
- Что-то не очень…
- Сын у них был старше тебя – Женька. Их отец умер, когда ты еще пацаненком был. А баба Дуся после работы ходила по подъездам, мыла полы. Подрабатывала, чтобы сыну отправить все деньги. Он в институте где-то учился.
- Подожди – подожди… - задумавшись, перебил я ее,- это она таскала постоянно ведра с водой по подъездам? У нее еще привычка была угощать малышню со двора конфетами, да?
- Да. Ребятишки ее любили. Как увидят, что она вышла из подъезда, так сразу к ней бежали. Знали, что у бабы Дуси всегда есть карамельки в кармане. Тихая была, спокойная.- Напоминала мне о ней мать.
- А сын, Женька, здоровый такой был парень. Он же куда-то уехал учиться, да?- спросил я про него.
- Уехал.… Как уехал, в институт и больше ни разу не появился. А она горбатилась, чтобы его там содержать. После ее смерти я сколько раз писала ему о том, что мать оставила для него этот сверток на память, а он так ни разу не отозвался,- с горечью в голосе проговорила она,- ты же тогда с Пашкой помогал нашим мужикам со двора гроб на машину поднимать. Вспомни…
Я, после этих слов, вспомнил и бабу Дусю, и ее похороны…
Тихая и незаметная старушка с лицом иссеченным морщинами. Постоянно в одной и той же юбчонке, латаной кофточке и линялой косынке, а зимой в старой, побитой молью, шали.
Она неустанно, с утра и до вечера, мыла подъезды наших домов. Мороз или снег, дождь или жара, а баба Дуся тащила в очередной подъезд тяжелые ведра с водой. Убирала мусор и отмывала бетонные полы от грязи. И сколько я вспоминал бабу Дусю – она оставалась в моей памяти маленькой, сухонькой старушкой, словно время не касалось ее.
Умерла она в конце марта. Умерла также тихо и незаметно, как и жила.
Мать, возвращаясь из магазина, зашла к ней, чтобы оставить молоко и хлеб, и увидела, что она лежит на диване, будто решила отдохнуть немного от этих тяжелых ведер. Мать тихо прошла на кухню. Оставила на столе покупки и хотела выйти, чтобы не потревожить бабу Дусю. И вдруг что-то почувствовала – подошла к дивану. Свернувшись калачиком, баба Дуся не дышала, а рядом с ней лежал старый, потертый альбом с фотографиями, тетрадный лист и в пальцах была зажата ручка.
Ее хоронили всем двором. Хоронили на собранные соседями деньги. До последней минуты ждали ее сына. Хоть он и прислал телеграмму, что приехать не может, и просит соседей, чтобы похороны прошли без его участия.
Бабу Дусю хоронили в промозглый, холодный мартовский день. Сильный ветер гнал по небу низкие серые тучи, из которых сыпал то сырой снег, то мелкий, похожий на водяную пыль, дождь. Под ногами чавкало серое, грязное месиво из снега и воды. Дома стояли сырые и мрачные. По окнам, которых, словно слезы стекал тонкими струйками снег вперемешку с дождем. Казалось, что проливала слезы даже природа, прощаясь с ней…
Женщины в черных платках, мужики с хмурыми лицами заходили в квартиру проститься с бабой Дусей и, выходя, вытирали украдкой покрасневшие глаза. За много лет, я первый раз увидел ее в новой, чистой одежде, купленной соседками.
Читали молитвы старушки в темных одеждах. Пахло ладаном, какими-то травами и еще чем-то неуловимым и непонятным тогда для меня. Запахом тлена…
Меня поразило ее лицо. Морщинистое, уставшее от постоянной работы, оно было чистым. Куда-то пропали, разгладились все морщины. Ушло с лица выражение постоянной заботы и казалось, что она отошла от всех этих мирских дел, хлопот и находится где-то там – далеко от всех нас…
На подъехавшую с открытым кузовом машину осторожно поставили небольшой гроб с легеньким телом бабы Дуси. Дождь, попадая на ее желтовато-восковое личико, стекал по краю глаз тонкими полосками. Словно баба Дуся плакала, прощаясь со всеми, уходя в свой последний путь.
Машина медленно поехала по двору и все соседи тихим шагом пошли за ней, неся в руках венки из искусственных цветов. И лишь на грязном снегу остались лежать живые ярко-красные гвоздики…
- Мам, а можно посмотреть, что в свертке?- попросил у нее разрешения.
- Смотри…
Я осторожно развернул холстину. Потертый альбом с пожелтевшими фотографиями и еще один сверточек. Открыл его, и застыл.… Передо мной лежали потускневшие от времени два ордена Славы, орден Красной Звезды, несколько разных медалей, среди которых - «За Отвагу» и «За взятие Берлина». А рядом с ними - старенький открытый конверт и неровно оторванный тетрадный листочек, на котором было написано корявым почерком:
- Женечка, сыночек! Я тебя очень прошу, выбери время, приезжай в родной дом. Чувствую, что мне мало осталось жить. Оставить тебе на память мне нечего, кроме альбома - где мы с отцом и ты маленький, да моих наград. Больше у меня ничего нет, кроме этого. Приезжай. Так хочется тебя увидеть в последни…
Письмо оборвалось, оставшись недописанным…

13

Отправлено 03 Июнь 2016 - 09:45 #12   Шуня 

  • Участник


Популярное сообщение!

Гришка




День не удался с самого утра. Вроде бы, конец лета, а дождь ударил противный и промозглый, и еще очень холодный. Даже собаки во дворах прятались в будках, зябко переминаясь с лапы на лапу.

А после обеда в село въехали немцы. Аккуратненькие крытые машины с солдатами и мотоциклы, размеренно урча, проехались по главной улице, и остановились перед зданием сельсовета. Уже бывшего, так как к вечеру появилась пахнущая свежей краской вывеска - «Комендатура». А в старых дверях – охрана.

Немцы вначале вели себя очень вежливо. Как-никак, молдаване под румынами были союзниками, пусть и поневоле. Пригласили бывшего сельповского товароведа, и, после недолгой беседы, он вышел от коменданта с новой повязкой – «староста». Отныне он отвечал за все поступки односельчан, а они, в свою очередь, подчинялись ему.

Грабить селян стали только на второй день. С утра немцы построились на небольшом плацу перед комендатурой, затем разбились на тройки, и пошли прочесывать деревню.

Первыми возмутились женщины, пытаясь защитить своих курей и их выводки. Мужики заволновались только, когда немцы за самогонные бутыли взялись, но автоматная очередь, прозвучавшая на другом конце села, успокоила начинавшийся бунт в зародыше.
- Хосподи, - шептались между собой люди. – Кого убило-то?
- Наверное, у Андрея. Батька-то у них шебутной больно,и жадный, не даст хозяйство в обиду.

Как оказалось, никого не убили вообще. Немец, испугавшийся огромной собаки, гулявшей во дворе, выстрелил в воздух. А Андреевых обобрали также, как и остальных. Одно радовало, комендант оказался отцом нескольких дочерей, и строго настрого запретил насильничать союзных селянок. Но ежели по доброй воле какая согласится, препятствий обещал не чинить.

Гришка появился в селе на четвертый день после прихода немцев. К вечеру у кого-то забрехала бешено собака, и, вышедший к воротам хозяин, увидел щупленького мальчонку лет пятнадцати. Воняло от него нещадно, а одежда давно превратилась в лохмотья. Мальчишка был невероятно худ, грязен, и голоден. И постоянно чесался грязными обломанными ногтями.
- Чего надоть? – рыкнул хозяин больше по привычке, чем в желании застращать. Хотя, и так было понятно, что будет просить поесть.
Мальчик что-то залопотал, и только тут крестьянин понял, кто перед ним.

Наступающие на село сумерки не помешали увидеть дебиловатую улыбку, высохшие сопли над губой, и тот особый взгляд, что отличает здорового человека от тронутого умом.
- Да ты никак юродивый, бедолага? Как зовут хоть?
Мальчонка опять залопотал что-то, пуская сопливые пузыри, и крестьянин смог разобрать только две буквы, «г» и «р».
- Гришкой величают?
Ломоть хлеба и крынка молока привели мальчика в неописуемый восторг, он согласно закивал, соглашаясь с этим именем. Назови его Марусей, он и это принял бы, лишь бы пожрать дали.
- Эх, проклятая война, - умильно пустила слезу хозяйка дома. – Что же должно было приключиться с тобой, если умом тронулся? Бедный мальчик.

Поселился Гришка у ручья, в старом заброшенном сарае, на окраине деревни.
Поначалу немцы страшно потешались, встречая парня, и придумывали всяческие каверзы, издеваясь над дурным. То колючек в штаны накидают, и смотрят, как он прыгает как угорелый, и пытается понять, что его так колет. То яблоко на голову поставят, и камешками прицельно сбивают. Хорошо хоть не стреляют, ибо любая стрельба могла поднять на ноги весь гарнизон, а это грозило суровым наказанием. Но такие потехи не проходили бесследно для Гришки, он потом неделями ходил в синяках, глядя на мир сквозь опухшие кровоподтеками глаза. Несколько раз юродивого скидывали в ручей и хохотали, глядя, как он истошно орет в ужасе, барахтаясь в воде.

А потом отстали. И юродивый зажил более-менее мирной жизнью. Селяне давали ему еду из сердобольности, иногда одежку какую-никакую подкидывали, и, в общем, просто жалели. Немцы, проникшись какими-то непонятными чувствами, тоже изредка щедрились то на хлеб, то на сосиску, пару раз даже шоколаду не пожалели.

Немецкий фельдшер, в порыве благородства, обрил Гришку наголо и обсыпал вонючим порошком, избавив мальца от вечной чесотки и надоевших вшей. Вихры у парня росли знатные, густые и черные.

Несмотря на все тяготы, Гришка улыбался всегда. Синие глаза смотрели на мир открыто, с легким прищуром, и читалось в них нечто неземное, одно только ему ведомое. Дурак, он и есть дурак, что с него возьмешь? Ему, что война, что мир, все одинаково.

Одно Гришку радовало – игра в городки. Сначала выходил поутру из своего полуразрушенного сарая и долго искал нужные деревяшки и камешки. Затем тщательно подбирал деревяшки по длине и толщине, руководствуясь одними ему ведомыми размерами, и приступал к работе.

Иногда уходили целые дни на то, чтобы он свои крепости отстраивал. Зато, когда заканчивал, даже немцы диву давались, какие сложные конструкции умудрялся поднять юродивый. И, в какой-то степени, зауважали Гришку, и селяне, и немцы.

К концу осени в деревню пригнали евреев. Наскоро огородили место в поле, обнесли колючей проволокой, и загнали туда почти сотню детей, женщин и стариков. Девушек помоложе держали в стороне, за отдельным забором и под усиленной охраной, откуда каждую ночь были слышны жуткие крики насилуемых евреек.

Через сутки пригнали еще пару сотен человек, и в этот день Гришку будто подменили. Он орал что-то свое через проволоку, кидал в пленных камни, и дико бесновался. Неуемная ненависть светилась в его глазах, и искала выхода.

Немцы ржали до упаду, строя догадки – чем же жиды насолили дурню? Кто-то из солдат, решив подшутить, дал Гришке автомат, и тот, не раздумывая, пристрелил одну из несчастных. Стоявшая по другую сторону загона женщина, с криком и воплями кинулась к умирающей, пытаясь пробиться через разделявшую их проволоку. Стоявший рядом солдат лениво тюкнул женщину прикладом в лицо, и отошел на свое место.

Охрана, не прекращая смеяться, отобрала у присмиревшего идиота оружие, навешала ему подзатыльников, и поплелся Гришка восвояси, пуская пузыри, и размазывая слезы по лицу. Одна из женщин помогла пошатывающемуся парню дойти до деревни.

Селяне поначалу просто не знали, как вести себя с дурнем. Вроде безобидный и добрый, а вот на тебе – пристрелил человека, вот так вот, за здорово живешь. Гришка и сам старался не мозолить крестьянам глаза, прятался в своем сарае несколько дней, но, когда вышел к людям, все заметили, что прядь волос на лбу мальчика поседела.
- Дурак дураком, а понимает, что жизнь человечью отобрал ни за что, знать переживает. – шептались деревенские.

И все пошло свои чередом. К зиме солдаты пристроили Гришку у себя, за харчи выполнять самую грязную работу. То вынести ведра с нечистотами, то воды натаскать из колодца, мало ли что требуется. Только спал он в той же разрушенной сараюшке. А евреев давно увели в сторону Германии, так что, все было бы тихо и спокойно, если бы не партизаны.

Немцы бесновались, устраивая облавы, пытаясь захватить хотя бы связного в деревне, если не партизан, но никого поймать не удавалось. Патрули и разъезды сновали вокруг сутки напролет, не впуская и не выпуская никого, да так, что несколько недель даже мышь не могла незаметно выскользнуть из селения. И все равно, в назначенное время взорвались один за другим несколько эшелонов с оружием на пролегающей рядом железке.

Комендант свято уверовал в безвинность своих крестьян, и указывал на жителей соседних деревень. Не улыбалось ему применять карательные меры там, где жил, тем более что доказательств соучастия крестьян не было, даже наоборот.

Так и шли годы оккупации. Партизаны лупили немцев, немцы пытались этих партизан поймать, гоняясь за ними по лесам, крестьяне пытались выжить, и только не по годам поседевший Гришка пускал сопливые пузыри своим перекошенным дебиловатым лицом. Если бы не соскобоченная спина, из-за того, что одна нога была короче другой, вечные сопли под носом и идиотская улыбка, быть бы Гришке первым красавцем на селе. Таких синих глаз ни у кого не было, а уж пушистые длинные ресницы и пухлые губы вызывали зависть даже у признанных деревенских красавиц.

Но Гришке было все равно. Он отмывал свои ведра с нечистотами, перетаскивал цистерны воды из колодца в казармы, присматривал за лошадками на конюшне, и не переставал строить свои крепости из деревяшек и камней.

Потихоньку приноровился обстругивать ножом ветки до нужных ему размеров.
Построит одну, постоит, полюбуется день-другой на творенье рук своих, а потом берет биту в руки, долго прицеливается, и ударит всего одну деревяшку, после чего крепость картинно рушится, камешек за камешком, ветка за веткой.

Со временем немцам игра приглянулась, и один за другим втянулись они в потехи дурня. От скуки и не такое начнешь делать, шутили крестьяне, втайне посмеиваясь над оккупантами. А те прилежно ждали, пока Гришка построит очередную невидаль, не мешая ему, и потом на спор пытались угадать, где тот самый камешек или деревяшка, на которой вся конструкция держится.

И тут случилось что-то из ряда вон выходящее, даже по меркам военного времени. Гришку пригрела вдовая Иванка, муж которой погиб в первые дни войны. Несколько недель односельчане ей проходу не давали, поднимая на смех. А женщины, пряча глаза, пытали Иванку у колодца – каков дурень на вкус? Правду ли говорят, что в ночных утехах юродивые неутомимы?

Молодая женщина отмалчивалась, тихо улыбаясь своим мыслям, и уходила, не ответив ни на один вопрос. Кто-то даже подшутил, что улыбка у нее становится похожа на Гришкину. Видать заразная это штука, юродство.

Немцы тоже гоготали над парнем, знаками показывая, что ему крупно повезло - крестьяночка хороша, грудь у нее вооот такая, талия тонкая, и зад большой. Разве что лицом не вышла, так это ночью не видно или прикрыть платком можно.

Но прошло несколько месяцев, и для всех стало привычным, что Гришка вечером идет от казарм не к себе в сараюшку, а на двор к Иванке, шмыгая носом, и также дурашливо улыбаясь. При этом он как-то не особо заметно для остальных починил вдове забор, залатал стену пустующего свинарника, и всячески пытался быть полезным по хозяйству.

Подходил к концу третий год оккупации, когда однажды ночью всех разбудил далекий грохот канонады. Селяне крестились, выскочив из кроватей, и смотрели на красное марево, видневшееся в нескольких десятках верст.

Немцы переполошились, и, несмотря на неурочное время, лихо стали собирать свои пожитки. К полудню в деревне от них не осталось и следа. Только сиротливо поскрипывала дверь пустующей комендатуры, и ветер гулял в отстроенных немцами казармах.

А через несколько часов в деревню ворвались партизаны, с песнями, свистом и гиканьем. Осунувшиеся от недоедания, небритые и уставшие, но счастливые, взлетели по ступенькам, сбили деревяшку с надписью «Комендатура», и подняли над деревней красный флаг.

Командир отряда вызвал к себе Гришку, приказав собрать на площади всех уцелевших жителей деревни. И ошалели крестьяне от свалившейся на них новости.

Оказалось, что никакой Гришка не юродивый, а самый, что ни на есть, герой, объявил командир. Все эти годы, отстраивая свои замки из веток и камней, он сообщал партизанам, какие составы пройдут по железной дороге, мимо села. И делал он это прямо на глазах у немцев. Партизанам надо было просто посмотреть в бинокль и прочитать послание.

Гришка и впрямь изменился до неузнаваемости. Куда пропала сутулость кривой спины и короткая нога? Вечные сопли и дурацкая улыбка изчезли, на крестьян смотрел высокий ладный парень, с тихой скромной улыбкой и грустью в глазах. Лишь седая прядь волос напоминала о том, что война прошла через его сердце, а не мимо.

Все бы хорошо, и быть бы Гришке героем с орденом, если бы не прибывший через день полк красноармейцев. Через несколько часов парня вызвали в бывшую комендатуру, и там он впервые встретился с офицером в необычной форме. Особист долго тряс какой-то бумажкой перед Гришкиным носом, требуя полной исповеди во всех грехах.
- Вот,- тыкал он пальцем в донос, - тут черным по белому написаны твои грехи, дурень!

Партизаны, во главе с командиром, собрались перед одноэтажным зданием, ожидая развязки. Для них парень был собратом по оружию, несмотря ни на какие наветы и подозрения армейского идеолога, и они были готовы биться за него насмерть. Неподалеку от них стояла Иванка, тревожно молясь.

А идеолог не унимался, он требовал у молчаливого парня ответа за расстрелянную на глазах у всей деревни еврейку.
- Молокосос! – слюняво орал особист. – Ты хоть понимаешь, что казнил советскую гражданку?! И не просто так, а на потеху немцам! Выслуживался, ссука?! Признайся!

Гришка с ненавистью глянул на молоденького парня, почти ровесника, которому по иронии судьбы выпало быть не в тылу врага, а на фронте, и процедил:
- Я не мог иначе. Это была моя сестра, Ханна. Ночью бы ее изнасиловала толпа озверевших немцев.
- Так ты жид, что ли? – не удержался офицер. И сплюнул, закурив. – Во народ ненормальный, своих убивают.
Гришка с достоинством посмотрел на него, как на насекомое.
- Не жид, а еврей. И для Ханны было лучше умереть, чем испытать на себе то, что творилось с другими.
Но все его объяснения никто не слышал. Или не хотел слышать.
- Не она первая, не она последняя, над кем фашисты издевались на этой войне! Пережила бы! Что им, этим бабам?! Отряхнулась, поправила юбки, и пошла себе дальше!

И тут Гришка не выдержал. Схватил пепельницу, полную окурков, и шмякнул ею особиста в лоб. Стоявшие снаружи партизаны услышали все до единого слова, и последующий выстрел тоже, хлопком разорвавший тишину в тряпки.

Командир взлетел по ступенькам, чуть не сшиб дверь. За ним следом забежала Иванка, расталкивая мужчин, и завыла дурным голосом, увидев распростертого на полу любимого. Особист как раз прятал оружие в кобуру.

Высокомерно глянул на ворвавшихся мужчин, брезгливо кивнул на рыдающую женщину.
- Кто позволил прерывать допрос?! Бабу вон, труп зарыть! Выполнять!
Но никто из партизан не двинулся с места. Только командир мягко шагнул к зарвавшемуся офицеру, и громко, чтобы все услышали, прошептал.
- Ну, ты и гнида…
Иванка, рыдая, долго обнимала мертвого Гришку. И долго не хотела его отпускать, заплаканные селянки с трудом оторвали ее от тела, и увели домой.
…………
Прошло два года.
Отгрохотали победные салюты на Красной площади, отгремели победоносные парады, и жизнь почти вернулась в прежнюю колею.
Иванка развешивала постиранное белье, когда заметила, что у забора стоят двое, мужчина и женщина в возрасте.

«Городские», сразу определила она, лишь глянув на одежду чужаков. Таких шлярок с ягодками, как на женщине, она сроду не видала.
Вытерев руки об фартук, вздохнула, и устало поплелась к калитке.
- Добрый день. - Женщина поздоровалась с ней первая. Из-под шляпки почти не видно было ее лица.
- И вам здоровья,- ответила Иванка. – Кого ищете?
Женщина несмело оглянулась на стоявшего рядом мужчину. Тот прокашлялся, и решил поздороваться тоже.
- Здравствуйте. Ведь это вы Иванка?
Голос у него был густой и певучий, с легкой картавостью. Иванка ахнула, схватившись одной рукой за калитку, другой за сердце.
- Вы его родители, да? Хосподи…
Потом они долго сидели за ненакрытым столом, делясь воспоминаниями.

Женщина тихо плакала, то мяла платочек в руках, то изящно прикладывала к глазам.
- Ханна была старше на два года. Ей прочили великое будущее, у девочки был потрясающий талант. Играла на скрипке, участвовала даже в некоторых концертах самодеятельности.. Учителя называли ее Паганини в юбке.

Иванка не знала, кто такая Паганини, но понимающе кивнула головой, на всякий случай.
- В то лето они решили навестить родственников в Черновцах. Там и застала их война. Что дальше, мы не знаем. Думали, сгинули дети в концлагерях или расстреляли их немцы. Искали везде, и в Черновцах, и у родственников, но следов не нашли. А неделю назад получили письмо от незнакомых нам людей, которые рассказали о том, что сын был в этой деревне во время войны.

Иванка болезненно дернулась, раны были еще слишком свежи:
- От партизан?
Женщина непонимающе подняла синие, как небо, глаза:
- Какие партизаны? Нет, что вы! – она замахала рукой. – Это наши, евреи. Нашли через синагогу и благодарили за то, что сын им помог из плена бежать. Страшные вещи писали. Пригнали их сюда, как скот, пешком несколько дней шли без еды, только пить давали у колодцев. Наливали воду в эти, как их, штуки такие большие, к которым коней и коров на водопой ведут ?…
- Поилки,- подсказала Иванка.
- Да, именно, - кивнула гостья. – Затем согнали в загон под открытым небом. Молодых сразу отделили за проволоку от остальных, и по ночам над ними издевались. Пока немцы бесчинствовали, сын помог нескольким семьям бежать из плена, ночью. И это все, что мы знаем. А тут, в деревне, председатель указал на ваш дом, сказал, вы знаете больше, чем вся деревня вместе взятая.

Иванка сглотнула, потому что язык прилип к небу. Как рассказать матери такое? Женщина, почувствовав что-то, сжала ее руку.
- Расскажите нам правду. Пожалуйста. Мы столько ждали, столько жили в неизвестности… Вы наша последняя надежда.
Ивана вздохнула.
- Я расскажу вам все, с первого дня, как он появился в нашей деревне.

Глядя в окно, она словно вернулась во времени, на несколько лет назад. Час прошел, уже солнце поднялось высоко над селом, белье так и лежало в кадке нестиранное, но прервать рассказ она не могла. Женщина напротив тихо всхлипывала, утираясь платочком, а мужчина молча глотал катящиеся по лицу слезы.
Иванка вытерла свои, тыльной стороной ладони:
- … Я видела, как Гриша смотрел на ту девушку, и столько боли было в его глазах. Он ведь потому и бесновался, оттого что не мог попасть за проволоку, и выдернуть ее оттуда. Я думала, невеста она, пока не увидела ее глаза. Такие же, как у Гриши. А она, Ханна, совсем к проволоке прилипла, держалась за колючки крепко - крепко, аж кровь из-под ногтей пошла, и так смотрела, так смотрела.. И вся надежда была в этом взгляде. А он выл от бессилия.. Начал камни кидать, надеясь попасть в нее и убить, это он мне потом рассказывал. Такие булыжники швырял, вы бы видели, а бросал ими, словно пушинки были. И когда немец дал ему автомат, я опять посмотрела на девушку. Белая стояла, как мел, и только губы шептали «стреляй». Он и стрельнул. Ханна отмучилась сразу, так и повисла мертвая, вцепившись в колючки. Глаз у него был острый, сразу попал. Немцы посмеялись, пожурили его, и отправили домой, наградив шоколадкой.. Я и отвела его к себе в тот день. Боялась, порешит себя.
Потом он убежал к себе, испугался, что я его выдам. Но я молчала. Чего мне выдавать? Парень через такое прошел, упаси Хосподь, любой немец ничто по сравнению с этим. Он ведь поседел тогда за одну ночь. Мучился долго, по ночам сестру во снах видел, и видел, как убивает ее, снова и снова. И однажды ночью пришел ко мне, сказал, могилу Ханны нашел, долго и молча плакал. Дождались мы вторую ночь, вырыли тело, завернули в простыню, и он что-то начал говорить на своем языке. Будто отпевал, но не по-нашему. Сквозь рыдания говорил, говорил, и никак не мог остановиться. Мы ее на наше кладбище перенесли и похоронили. Я потом покажу.
А потом он так и остался у меня.
Как он мог столько времени юродивым притворяться? Другой через неделю устал бы ходить кособоким и улыбаться этим скотам, а он терпел. Еще и ведра из отхожего за ними носил. Все эти годы только я, да пара ребят из партизан знали, что никакой он не бесноватый, а очень здоровый хороший парень. По ночам уходил на пол полежать, кости ныли. Или потягивался вон на той двери. Боялся, что так и останется кособоким навсегда. Кости молодые, мало ли.
- Упорным был наш мальчик, да.. – хрипло прошелестел мужчина. – Он и немецкий так выучил. Не давался ему этот язык никак. А он нашел преподавателя из старых, и ночами корпел над книгами. Зато, когда прочел Гёте в оригинале, сколько гордости было в его глазах.
Иванка согласно кивнула. Тишину нарушила Гришкина мать.
- Он не говорил, почему они не бежали за линию фронта? Или почему в Черновцах не спрятались?
Иванка тяжело вздохнула.
- Да куда ж им, горемычным бежать было? Они до последнего ждали в городе, пока румыны его не заняли, и прошел слух, что гетто еврейское будет, но только для тех, кто местный, остальных убьют или в лагеря. Вот тогда, в июле сорок первого, Гришка с Ханной убежали. Он подался в партизаны, а ее отвели к хорошим людям через две деревни отсюда, за племянницу хотели принять. Но кто-то выдал хозяев дома немцам. Их расстреляли, а Ханну и других погнали к нам, у нас тут гарнизон с комендантом стоял.
Вопрос, которого все боялись, задал Гришин отец:
- Как он.. погиб?
Иванка рассказала все без утайки. Как орал особист на Гришу, как он пытался объяснить свой поступок, и чем все закончилось.
- … Похоронили мы его тут, в деревне, рядом с сестрой. Ребята из отряда иногда приезжают, ходят к нему на могилу. А командир до сих пор пытается какой-то орден для Гриши получить. Дескать, если бы не он, многие поезда с оружием могли до фронта доехать.

Посмотрела на свои натруженные руки, стыдливо зарыв их в фартук.
- Я не знаю, что еще вам рассказать. Это все.

Отец и мать долго молчали, переживая каждый в себе услышанное. Мужчина откашлялся, и, глядя куда-то вдаль, сказал.
- Не корите себя ни в чем. Я ведь вижу, что вы страдаете оттого, что не смогли предотвратить случившееся. Вы ни в чем не виноваты, нет. Наоборот. Я очень благодарен вам за то, что вы были рядом с ним в самые трудные минуты. И поддержали его. А сыном я горжусь, вырос настоящим мужчиной. Мы не зря прожили жизнь.

Последние слова он произнес почти шепотом, голос дрогнул. Женщина сжала его руку, кивеула, и тихо заплакала, еле сдерживая рыдания. Глаза потемнели от обрушившегося на них горя, и она прошептала:
- Дети, оба мои кровиночки погибли… Ради чего жить?
Иванка стыдливо глянула в окно.
- Когда Гришу убили… когда он погиб.. я через восемь месяцев родила. Скажите, как его имя звучит на вашем? Я даже возраста его не знала, скрывал он от меня. А сын должен знать.

Ошарашенные, они смотрели на Иванку, боясь, что она может отнять эту хрупкую надежду на чудо. Затем, будто плотину прорвало.
- Кон Герш Юделевич. В сорок первом ему исполнилось восемнадцать. Кон это фамилия наша. О боги, мы ведь даже не представились. Я Кон Юдель Моисеевич, жену зовут Рухама. Мы расскажем вам о сыне все, все. Как он учился в школе, в институте, каким он был. Вы.. вы позволите нам увидеть мальчика? … Нашего внука?...


В далеком сорок шестом году семья Конов перевезла Иванку и ее сына в Москву, почитая ее как невестку погибшего Григория Конева, каким он представился это простой молдавской крестьянке. Этот переезд спас их от последовавшего послевоенного голода, но, несмотря ни на что, каждый год всей семьей они приезжали на могилы Герша и Ханны. Сначала вчетвером, затем втроем, когда Рухамы не стало, а затем приезжала только Иванка с сыном.

Григорий Григорьевич Кон, несмотря на преклонные годы, приезжает из далекого Израиля на могилу отца, которого никогда не видел, но которого помнит и знает вся деревня.
Приезжает со всеми своими сыновьями, их у него пятеро. А внуков больше десяти, и все они сопровождают своих отцов и деда. Все прекрасно говорят на русском и молдавском, правда, немного картавят. Дети носятся как угорелые по деревне, радуясь возможности пошалить в тишине, и вежливо здороваются со всеми, сверкая белозубыми улыбками. Почти все унаследовали от прадеда чернявые вихры и синие, как вечернее небо, глаза. Деревенские, которые обычно чужаков не привечают, улыбаются им в ответ, умиляясь их проделкам и шалостям. И тихо шепчут друг другу – что с них возьмешь? Это ведь дети.
Гришкины..

18

Отправлено 03 Июнь 2016 - 23:46 #13   Нелик 

  • Парфюмер-любитель
Шуня, СПАСИБО!
1

Отправлено 04 Июнь 2016 - 17:48 #14   Раиса 

  • Парфюмерный гуру
:u: Шуня, Спасибо большое! :give_rose:
1

Отправлено 04 Июнь 2016 - 18:18 #15   МараМия 

  • Парфюмерный лидер
:u: Шуня,
Хочется поставить ещё много "Спасибо".
1

Отправлено 07 Июнь 2016 - 23:09 #16   Шуня 

  • Участник


Популярное сообщение!

Пес был стар. Даже по человеческим меркам количество прожитых псом лет выглядело весьма солидно, для собаки же подобная цифра казалась просто немыслимой. Когда к хозяевам приходили гости, пес слышал один и тот же вопрос:
– Как ваш старик, жив еще? – и очень удивлялись, видя громадную голову пса в дверном проеме.
Пес на людей не обижался – он сам прекрасно понимал, что собаки не должны жить так долго. За свою жизнь пес много раз видел хозяев других собак, отводивших глаза при встрече и судорожно вздыхавших при вопросе:
– А где же ваш?
В таких случаях хозяйская рука обнимала мощную шею пса, словно желая удержать его, не отпустить навстречу неотвратимому.
И пес продолжал жить, хотя с каждым днем становилось все труднее ходить, все тяжелее делалось дыхание. Когда-то подтянутый живот обвис, глаза потускнели, и хвост все больше походил на обвисшую старую тряпку. Пропал аппетит и даже любимую овсянку пес ел без всякого удовольствия – словно выполнял скучную, но обязательную повинность.
Большую часть дня пес проводил лежа на своем коврике в большой комнате. По утрам, когда взрослые собирались на работу, а хозяйская дочка убегала в школу, пса выводила на улицу бабушка, но с ней пес гулять не любил. Он ждал, когда Лена (так звали хозяйскую дочку) вернется из школы и поведет его во двор. Пес был совсем молодым, когда в доме появилось маленькое существо, сразу переключившее все внимание на себя. Позже пес узнал, что это существо – ребенок, девочка. И с тех пор их выводили на прогулку вместе. Сперва Лену вывозили в коляске, затем маленький человечек стал делать первые неуверенные шаги, держась за собачий ошейник, позже они стали гулять вдвоем, и горе тому забияке, который рискнул бы обидеть маленькую хозяйку! Пес, не раздумывая, вставал на защиту девочки, закрывая Лену своим телом.
Много времени прошло с тех пор… Лена выросла, мальчишки, когда-то дергавшие ее за косички, стали взрослыми юношами, заглядывающимися на симпатичную девушку, рядом с которой медленно шагал громадный пес. Выходя во двор, пес поворачивал за угол дома, к заросшему пустырю и, оглянувшись на хозяйку, уходил в кусты. Он не понимал других собак, особенно брехливую таксу с третьего этажа, норовивших задрать лапу едва ли не у самой квартиры. Когда пес выходил из кустов, Лена брала его за ошейник, и вместе они шли дальше, к группе березок, возле которых была устроена детская площадка. Здесь, в тени деревьев, пес издавна полюбил наблюдать за ребятней. Полулежа, привалившись плечом к стволу березы и вытянув задние лапы, пес дремал, изредка поглядывая в сторону скамейки, где собирались ровесники Лены. Рыжий Володя, которого когда-то пес чаще всех гонял от Лены, иногда подходил к нему, присаживался рядом на корточки и спрашивал:
– Как дела, старый?
И пес начинал ворчать. Ребят на скамейке собачье ворчанье смешило, но Володя не смеялся, и псу казалось, что его понимают. Наверное, Володя действительно понимал пса, потому что говорил:
– А помнишь?..
Конечно, пес помнил. И резиновый мячик, который Володя забросил на карниз, а потом лазал его доставать. И пьяного мужика, который решил наказать маленького Толика за нечаянно разбитый фонарь. Тогда пес единственный раз в жизни зарычал, оскалив клыки. Но мужик был слишком пьян, чтобы понять предупреждение и псу пришлось сбить его с ног. Прижатый к земле громадной собачьей лапой, мужик растерял весь свой педагогический пыл, и больше его возле площадки не видели…
Пес ворчал, Володя слушал, изредка вспоминая забавные (и не очень) случаи. Потом подходила Лена и говорила, поглаживая громадную голову пса:
– Ладно тебе, разворчался. Пойдем домой, вечером еще поболтаете.
Вечернюю прогулку пес ждал особенно. Летом ему нравилось наблюдать как солнце прячется за серые коробки многоэтажек и вечерняя прохлада сменяет дневную жару. Зимой же пес подолгу мог любоваться черным, словно из мягкого бархата, небом, по которому кто-то рассыпал разноцветные блестки звезд. О чем думал в эти минуты старый пес, отчего порой он так шумно вздыхал? Кто знает…
Сейчас была осень, за окном уже смеркалось и капал тихий, унылый дождик. Пес вместе с Леной шли привычным маршрутом, когда чуткое собачье ухо уловило необычный звук. Звук был очень слабый и почему-то тревожный. Пес оглянулся на Лену – девушка звук не замечала. Тогда пес быстро, насколько позволяло его грузное тело, метнулся в заросли кустов, пытаясь отыскать… Что? Он не знал. За всю долгую жизнь пса с таким звуком он еще не сталкивался, но звук полностью подчинил себе сознание пса. Он почти не слышал как испуганно зовет его Лена, как ее успокаивает Володя… Он искал – и нашел. Маленький мокрый комочек разевал крошечную розовую пасть в беззвучном крике. Котенок. Обычный серый котенок, который только неделю назад впервые увидел этот мир своими голубыми глазами, задыхался от затянутой на его горле веревочный петли. Передние лапки его беспомощно хватались за воздух, задние же еле доставали до земли.
Пес одним движением мощных челюстей перегрыз ветку, на которой был подвешен котенок. Тот плюхнулся в мокрую траву, даже не пытаясь подняться. Осторожно, чтобы не помять маленькое тельце, пес взял его зубами за шкирку и вынес к Лене.
– Что за дрянь ты при… – Начала было Лена и осеклась. Тихонько ойкнула, подхватила маленькой дрожащий комочек. Попыталась снять петлю, но мокрая веревка не поддалась.
– Домой! – скомандовла Лена и, не дожидаясь пса, побежала к подъезду.
Котенок выжил. Три дня лежал пластом, никак не реагируя на суету вокруг. Только жалобно пищал, когда большой бородатый человек со странной кличкой «Ветеринар» делал уколы тонкой длинной иглой. На четвертый день, завидев шприц, котенок заполз под диван, чем вызвал сильное оживление среди людей. А еще через неделю по квартире скакал озорной и абсолютно здоровый кошачий ребенок. В меру хулиганистый и непослушный. Но стоило псу слегка рыкнуть или хотя бы грозно посмотреть на озорника и котенок тут же становился образцом послушания.
А пес с каждым днем становился все слабее. Словно отдал частичку своей жизни спасенному котенку. И как-то раз пес не смог подняться со своей подстилки. Опять вызвали ветеринара, тот осмотрел пса и развел руками. Люди долго о чем-то говорили, Лена тихо плакала… Потом звякнуло стекло, ветеринар стал подходить к собаке, пряча руки за спиной. И вдруг остановился, словно перед ним выросла стена.
Но это был лишь маленький серый котенок. Выгнув спинку дугой и задрав хвост, котенок первый раз в жизни шипел, отгоняя от пса что-то непонятно, но очень страшное. Котенок очень боялся этого человека со шприцом. Но что-то заставляло его отгонять ветеринара от пса…
Ветеринар постоял, глядя в полные ужаса кошачьи глаза. Отступил назад, повернулся к Лене:
– Он не подпустит. Уберите котенка…
– Нет.
– Лена! – Воскликнула хозяйка. – Ну зачем же мучать собаку?
– Нет. Пусть будет как будет. Без уколов…
Ветеринар посмотрел на котенка, затем на заплаканную Лену, снова на котенка… И ушел. Люди разошлись по своим делам, квартира опустела. Только бабушка возилась на кухне, изредка всхлипывая и шепча что-то невнятное.
Пес дремал на подстилке, положив громадную голову на лапы и прикрыв глаза. Но не спал. Он слушал дыхание котенка, который беззаботно спал, уютно устроившись под боком пса. Слушал, и пытался понять, как этот маленький слабый зверек сумел отогнать большого и сильного человека.
А котенок спал, и ему снилось, что псу опять угрожает опасность, но он снова и снова прогоняет врага. И пока он, котенок, рядом, то никто не посмеет забрать его друга.

© Сергей Уткин
7

Отправлено 08 Июнь 2016 - 10:51 #17   Mgera 

  • Парфюмер-любитель

Шуня (07 Июнь 2016 - 23:09) писал:


СПАСИБО!!!
0

Отправлено 09 Июнь 2016 - 17:10 #18   Deodema 

  • Участник


Популярное сообщение!

Не торопите время

Младшей моей скоро 14, паспорт дадут. 170 роста. Сидит вон Брэдбери читает. Как это так происходит быстро, а? Вот только вчера вроде твои руки развешивали после стирки розовые распашонки в бабочках и цветочках, и вот уже раз – и они развешивают тоже розовые в цветочках – но уже лифчики. Вообще без паузы, кажется.
А старший университет закончил, у него борода, машина и невеста, а я все еще ловлю себя на мысли, когда вижу в витрине красивый игрушечный паровоз: вот бы ему купить, он обрадуется. Очень он маленьким паровозы и поезда любил. И у него такое особое выражение лица, когда я в очередной раз что-то напутаю в компьютере.
Терпеливое. Типа «ну, ничего, я все равно тебя люблю и помогу, конечно». Интересно, у меня хватало терпения не раздражаться, когда он маленьким чего-то не понимал, путал и портил? Я уже не помню.
Чем дальше, тем больше понимаешь, что это едва ли не главная истина о детях: они очень быстро вырастают. Молодым родителям часто кажется, что так, как сейчас, будет всегда. Вечные крики по ночам, вечные «на ручки», вечные игры в машинки, рыдания при разлуке и та же сказка в сотый раз. Так хочется, чтобы оно скорее все изменилось. Чтобы он скорее вырос, научился, смог сам…
Так и будет: он вырастет и сможет сам, и очень быстро. Ведь мы заняты, у нас работа, отношения, творческая жизнь, да просто дела, и детство наших детей мы проживаем фрагментарно. Года полтора в начале, потом полчаса вечером, полдня в выходной и две недели в отпуске. Если посчитать «хоккейное время» нашего родительства, так ли много натикает? Да еще сколько из него мы потратили на упреки, нотации, на «отстань», «подожди» и «иди лучше делай уроки»...
А вспоминается вовсе не «приучение к горшку» и не что у кого было в четверти в третьем классе. Вспоминается другое. Когда сыну было четыре, мы его отправили летом на море на месяц раньше, чем смогли вырваться сами. С двумя обожающими его бабушками. Они звонили и говорили, что ребенок прекрасно ест, купается и гуляет и все у него хорошо. Но когда мы приехали к нему и вечером втроем валялись на большой кровати, дите вдруг выдохнуло и сказало с облегчением: «Как я устал жить без охраны».
Когда дочке было пять и она ходила в детский сад, мы с ней делали «запас поцелуев». У нее был джинсовый комбинезон с множеством карманчиков, и вот с утра я по всем этим карманчикам рассовывала «поцелуйчики». Чтобы, если вдруг станет грустно, можно было «достать» и почувствовать, что мама любит.
Мне очень хочется, чтобы родители понимали детство своего ребенка как краткий и ценный дар – время, когда можно быть с ним, заботиться, радовать, обнимать, слушать, быть для него охраной, создать запас «поцелуйчиков» на всю жизнь вперед.
Не торопите время. Стирайте распашонки и покупайте паровозы. Наслаждайтесь.

(семейный психолог Людмила Петрановская для журнала «Психология»)
5

Отправлено 11 Июнь 2016 - 23:22 #19   Шуня 

  • Участник
Девять жизней Барсика

Эх друг... именно друг, и никакой не хозяин! Сколько мы с тобой пережили - всего и не вспомнишь! Только с котом себя и познаешь, ни с какой собакою такого не получится. Для них ты именно хозяин, а вот для нас, котов, друг!

Помнишь, когда ты меня подобрал? Я тогда мелкий совсем был, месяцев шесть, вряд ли больше. Меня с моста сбросили, а ты как раз под мостом прятался от папы. Ты, кажется, его хрустальную пепельницу разбил, или вазу. Знатная ваза то была, мне Васька рыжий рассказал, что этажом выше живет. Или, все-таки пепельница? Кажется, твой папа с ней часто на балкон выходил. Ты как увидел, что меня кинули, так сразу и прыгнул в воду. Повезло мне, что прежние хозяева (именно хозяева, никакие не друзья) даже платка на меня пожалели, даже коробки. Ты тогда кинулся в воду прямо в одежде, я помню. Только майку снял - в ней ты меня домой нес. Я помню что все вокруг рекой пахло, а майка тобой. Ты самую малость не успел доплыть тогда. Так я и потерял свою первую жизнь. Зато оставшиеся восемь стали безраздельно твоими.

А помнишь когда у тебя газ убежал? Летом на даче. Я, как сейчас помню, прихожу, а ты лежишь и в ус не дуешь. К тебе тогда друзья приезжали. Друзья уехали, а ты спать лег. Я тебя и так будил, и так. Чего только не перепробовал. А сколько я тебе на ухо орал? Да после тех двух полетов через всю комнату, в которые ты меня отправил, любой другой гордо развернулся бы и ушел! Но я нет, ты ведь мне друг... А как ты ругался когда я на тебя все книжки с полки опрокинул? Но я не обижаюсь. Я б тоже спросонья на твоем месте удивился с чего бы это ты, друг, по полкам ползать начал: то ли тараканом себя возомнил, то ли человека-паука пересмотрел. А вот как бы ты на моем месте объяснил что газ утекает? Хорошо еще, что когда я кашлять стал, ты решил что меня вырвет и пнул меня на улицу. А потом все само собой решилось, ты пошел покурить, а со свежего воздуха и сам утечку унюхал. И зачем вам людям нос, если он такой слабый? Я пока тебя будил так надышался, что, наверное, тогда свою третью жизнь и потерял.

Зато вот Четвертую потерял гордо, в бою. У нас тогда крыса завелась. А ты ведь у меня молодой был, доверчивый, оставишь колбасу на столе, а как ее не станет - сразу у тебя Барсик виноват. Ну откуда Барсик? Барсика, может, дома вообще не было в тот момент! Я прихожу со свидания, а меня бить начинают. Кому, может, и как, а мне вот обидно! Не поверишь, я ее две недели караулил! Наконец, день икс. Лежу я как-то на батарее, слышу - идет, чую - она! Я еле слышно приподнимаю голову, и тут она на меня кааак посмотрит! Ка-а-а-ак глазищами желтыми да злыми завращает! Я тут же сделал стойку по тэйквон-до, а она мне в ответ джиу-джитсу закрутила. Я ей лапой в ухо засветил, а она мне сковородкой по голове. Тут уж я рассердился и бить начал в полную силу. Это у меня от удара по голове сковородкой так произошло. Сразу вспомнилось как мы с тобою Фредди Крюгера смотрели по видику. Я когти выпустил - она зубы обнажила. Это был неравный бой, но я все-таки победил. А все потому что я кот, сиречь существо более высокого уровня, да и жизней у меня аж девять, не то что одна жалкая да крысячья...

Шестая жизнь... Ну, я до сих пор не считаю себя виноватым. Стервой была твоя Вика, тут ты меня не переубедишь! От стерв всегда запах такой идет необычный, не естественный. Они знают, что они стервы, и прячут запах в духах. А еще одежда у них странная и кожа у них холодная. Я на ней и так, и этак пытался пристроиться, а она чуток коленку повернет и снова мне холодно да неудобно. Это она для тебя притворялась, что от меня без ума, зато когда тебя не было - говорила всем по телефону что ты дурак. Не хочешь - не верь, но я такое стерпеть не смог. Бей, ругай, дуйся, такой уж у меня характер. Меня еще можно обзывать, но за друга, ты, конечно, извини, "пасть порву, моргалы выколю". А как тебе доказать, что она стерва? Задача посложнее, чем с газом. Я вообще, очень интеллигентный кот, ты не представляешь, какие моральные муки мне пришлось испытать, пока я гадил на ее платье! Но я должен был это сделать. Сумочкой она, конечно, меня приложила знатно. Вот в эту сумочку (Gucci, я даже это до сих пор помню!) и вылетела моя шестая жизнь. Цинично, но оно того стоило, особенно когда ты меня взял и обнял, прижал к себе, а сам высказал ей все, что я бы тоже ей высказал, умей я говорить. Никогда до тех пор не испытывал я такой моральной сатисфакции! Зато вот Катя твоя - совсем другое дело. Особенно когда она жилки из мяса вырезает!

За седьмую я не обижаюсь. Оно и понятно, что котята - существа неразумные, и твой котенок Сережа не был исключением. Оно даже правильно, что он со мной игрался. Людские котята просто обязаны учиться у настоящих кошек доброте и мудрости. Ну, потягал он меня тогда за хвост, а потом еще и помыть попытался, зато сейчас как со мною носится. Мне аж лежать стыдно в такие моменты. Старость - не радость. Вторая, пятая и восьмая тоже были героическими. С котами дрался. В первый раз во имя любви, зато когда пятую и восьмую жизни терял - за территорию. Эти коты хотели твой двор своим назвать. Тяжко, конечно, было, но я справился, да и ты помогал мне. Сколько раз на мой крик выскакивал во двор и этих бандитов блохастых распугивал.

В общем, все восемь моих жизней прошли не даром и оставили за собой воспоминания, которыми можно если не гордиться, то хотя бы наслаждаться. И только девятая, последняя, вызывает у меня легкое недоумение. Дело в том, что мы, кошки, девятую смерть чувствуем загодя. первые восемь - нет, а девятую почему-то чувствуем. Даже странно, что при такой выдающейся жизни, как у меня, девятая будет всего навсего от старости. Смешно. Я так часто жалел тебя с твоей одной единственной жизнью, что и мысли не мог допустить, что моя окажется короче. А ведь кошки, наверное, не попадают в рай. Я слышал как твоя мама это Сережке говорила. Еще она говорила, что у животных души нет. Может и так, только почему же тогда мне так тяжело тебя оставлять? Знаешь, умей я писать, я бы все это тебе написал в письме, а так остается только еле слышно мурлыкнуть тебе на ушко.

Я ухожу. Ухожу, потому что последнюю, девятую смерть, нужно встретить достойно, что бы там ни было и как бы она не произошла. Помню ты как-то читал про викингов, у которых считалось, что в рай попадают только те, что погиб в бою. Достойная вера, она мне больше нравится, чем та, что у твоей мамы. Но у котов есть свое поверье. Каждый, даже самый захудалый кот верит, что если в момент смерти никого рядом нет, а жизнь была прожита достойно (как у меня), то мы, коты, в награду за такую жизнь получаем броню и крылья. Одев эти броню и крылья даже самый старый кот превращается в молодого и красивого дракона. Возможно, ты читал о них в сказках. Именно от гордых драконов мы ведем свой род, и в них мы превращаемся, прожив на земле девять кошачьих жизней. Поэтому, когда я уйду, не плачь, друг, мне и самому тяжело. Но драконы, как известно, умеют летать и гоняют тучи по небу, чтобы шли дожди, а в свое свободное время я буду прилетать к тебе и именно над тобой буду разгонять тучи. Ты увидишь солнышко и улыбнешься. Поэтому, хоть я и ухожу, не плачь! И найди своему котенку такого же друга, каким был я для тебя. Прощай. Твой Барсик. Мур.

Сообщение отредактировал Шуня: 11 Июнь 2016 - 23:22

0

Отправлено 12 Июнь 2016 - 22:20 #20   Шуня 

  • Участник


Популярное сообщение!

Особенности мужской любви


Егор Ченкин

Лебедь был на прежнем месте, в затоне: кружил и медленно плавал, перелистывая огромными черными лапами, в черной пленке перепонок – видны были в чистой воде, – задевая белым крупным телом камыши. Он был страшен: дикий взгляд, лохматые перья, ненормальная – поверх одинокой воды – белизна; так, наверное бы, выглядел умалишенный, если бы речь могла идти о человеке. Матвей смотрел на него не приближаясь.
Было ветрено, промозглый сиверко ворошил затылок; Матвей надвинул капюшон и кинул лебедю хлеба, выкорчевав из края буханки пяток крупных кусков.
Лебедь молчал, но на хлеб посмотрел. Матвей стал снова рвать мякоть – уже чаще, выкручивая из хлеба ноздреватую плоть, погружая пальцы в податливую пшеничную свежесть, на бросок руки расставаясь с ней, точно арканя воздух хлебом. Лебедь вздохнул и всунул голову под крыло.
Он не брал.
Матвей бросал хлеб горстями: злой на себя и на лебедя, и снова злой на себя, он бросал и плакал – каким-то засором поперек груди; не лицом, не глазами, но только предсердием; «ешь дурак», твердил Матвей, «ешь, убийца», – кидал, отщипывая клочья от буханки; «ешь, гад, я спать из-за тебя не могу»…….
Лебедь поглядывал на хлеб, как смотрят на голую сухую землю. Понимал, что это хлеб, что это спасение, кровь, жизнь, но не брал от Матвея. Он был голоден, дик; черные глаза влажнели изюмно, шишка на лбу наливалась: казалось, он был недоволен, по-человечьи недоволен.
Матвей понимал его.
Он понимал.
– Может, несладко тебе?.. Хочешь печенья? Я принесу тебе печенья…
Лебедь зашипел в ответ: Гн, гнн, Гн. Хлопнул крыльями, как мокрым холстом. Бичом воздуха рассек тишину. Откатив на Матвея тугую волну, вспыхнувшую ударом взметанного – в лицо – ветра.
– Дурень, – сказал в сердцах Матвей и пошел прочь, ломая протекторами сапог шишки и сучья, проваливаясь в каверны между кочек, вывихивая стопы, угнетая сапогами сырую дернину.
Егерь шел, кулаком горла давя слезы, глотая абразив забившегося вовнутрь камня…
Чего терзаться… И – сколько можно. И что такое этот лебедь… 15 килограмм мяса и пуха – мяса жесткого как плоть застарелого гуся, и пуха нежного как губы любимой… Пух пухом, но оставалась шипучая глотка и удары клювом в его, Матвея, руки – наразмах удары, с ревностью и звериным отчаянием – когда Матвей пытался поднять из воды неостывшее тело лебедки, пробороздив мелководье двумя крепкими ручьями сапог.
Лебедь ярился и лупил в него обухом клюва, шипел, раздувал крылья, обнажал веера маховых перьев, наскакивал на Матвея резко, лягушачьи. Его черные ласты неуклюже и глянцево шлепали, пупырились натяжным рельефом на перепонках. Он пах тиной, острым теплом и был бел как хлорный порошок.
Ужасно крупный, с кавказского пса.
Дернул леший Матвея прийти, месяц назад, с осмотром в этот затон, – глухой угол, русло заболоченной старицы, с выходом на сырой луг, с плешивым леском по краям; камыши и топь, кувшинки, жирно переплетенные илом, кружева ряски и скопище головастиков: без батога не пройти – под сапогами чавкала зеленая жижа, подошвы вязли по щиколоть; глаз мылился от ровности сизого воздуха: одномерная голубизна – небо, вода, – и столь же одномерная листва; и только два белых живых пятна, из зарослей рогоза с хлопками вынырнув, вдруг оживили картину.
Лебеди. Двое; шипуны.
Из птичьей колонии, на днях прилетевшей на острова гнездоваться...
Самец был крупный, молодой – пятилеток, не меньше; она – молодая и мелкая, едва вылупившаяся к жизни, года три-четыре от силы, – дитя дитем, восковицы плоские совсем, рыжеватый хохол на темени, еще не сменившийся белым – должно быть, первый год брака, зелень отношений, самая гормональная новизна; Матвей сокрыл себя деревцем и молча смотрел, боясь лишний раз чавкнуть подошвой, боясь напугать, не рискуя показать лицо из-за ствола слишком.
Смола вязла к пальцам, он отирал ее о кору.
Лебеди расплескивали воду телами, щипались нежно, упивались друг другом.
Небось там, на югах, у них все и сладилось; и, видно, под ласковым солнцем, отец пас ее на воде, в числе других дочерей, а этот подплыл ближе, наблюдая, – близ нее погогатывали какие-то юнцы, холостяки, претенденты, с еще рябыми перьями по телу: гоношливое племя, нетерпеливцы, распаленные весенним гоном, едва отторгнутые собственными родителями во взрослую жизнь, ощутившие первое горячее течение в семенниках, отчасти даже красавцы, – а этот, сильный, подъезжал на хвосте, разрезая воду фрегатом крепкого тела, в полной силе, в самом соку; ее отец наблюдал со скепсисом, несколько дней, иногда бросками шеи его отгоняя.
Дочь отдают лучшему и настырному, ну еще тому, конечно, кто ей глянется сам – известное правило стаи. Этот и глянулся, конечно.
– Гланг, – сказал лебедь, намереваясь отплыть. Он просто сказал.
А маленькая затрепетала. Они сблизили лица – так и хотелось сказать: «лица», – оплели молча шеи, продолжили ласки; Матвей смотрел молча – и что-то в поддых подступало, какая-то сладкая немочь; глупая теплота, род истомы? смешно говорить…
Пятилеток нежил подругу сильнее, чем Матвей, сам, ласкал когда-либо женщину.
Они токовали; опутывали шеи друг друга, расходились, выплескиваясь в воду грудьми; самец обмакивал в воду клюв, мажорил как мог: распахивал крылья и демонстрировал грудь – роскошный крепкий костяк, покачивал головою значительно, точно призывал: смотри на меня! оперение у него было – фейерверк белизны, белопенный взрыв, фонтан оснеженной пальмы, было на что посмотреть; где там мулен руж, где фоли бержер, какие их перья!..
Прелюдию он не затягивал. Да и она.
Лебедка вытянула шею над водой, точно пригибаясь, обнажая чудесной белизны гузку с набухшим пятнышком клоаки, лебедь вскарабкался и подтопил ее в воду, клювом к шее прижался.
Они спаривались, и самка издавала храп; Матвей отводил глаза на сторону, – сколько он видел случек животных; сколько заставал, на веку, дотошных актов кобелей и ярой любви жеребцов; сколько слушал кошачьего ора, гнусного, влажного, судорожного, точно гнойник давят кому-то, готовый схватится ночью за дробовик, и, вынув руку из-под шеи жены Натальи, идти стрелять с крыльца ноющих тварей; сколько раз наблюдал, как петух на дворе кур топчет, пьянея от похоти, волоча по земле крыло, лучась срамным глазом, впиваясь когтем в куриную спину, – а такого не видел Матвей – как человек любовь лебедь делал: осторожничал непомерно.
Самец был хорош, чудо как хорош – крупный, мощный, шелковый; с кумачовым клювом, с черным нагаром восковиц, гладкий грудью и шеей; егерь смотрел, и руки его, вперед мысли, cовершали с ружьем какие-то действия: медленно, медленно, не обдумав еще, на инстинкте……….
Лебеди распались, пятилеток соскользнул в воду, оправился; выпрямились оба, опустили клювы спокойно, удовлетворенно, чисто, кротко.
Матвей расчехлил ружье: тремя короткими движениями, не делая шума, вскинул прицел, навел на самца, спусковой крючок отжал плавно и мягко, но самочка, ластясь, вдруг сунулась поперек – выстрел раздался, пятно крови выкрасило шею, «дура», чертыхнулся Матвей; лебедь вздрогнул и ошарашено крыльями встряхнул.
– Дура, тебе же кладку делать, – выбранился егерь снова.
Лебедь осатанел. Он поднырнул под самку, лобной шишкой поднимая ей шею; не мог поднять, зашипел, захрипел, заколошматил о воду сильными галсами крыльев, вспенивая ее, окатывая себя с ног до головы.
– Уймись, дурень, – сказал Матвей приближаясь.
Протянул руку, чтобы самку из мелководья поднять, получил клевок, как удар бердыша, в самую кисть, прикладом лебедя отогнал, поднял тяжелую и мокрую лебедку,"Уймись", – повторил жестко, избегая на птицу смотреть.
Чуть дальше самку отнес, прочь от бесновавшегося самца, где было безопасно – там вынул холщовый мешок из ягдташа, завернул в него птицу, безвольным белым канатом шею сложив, – мокрый клюв ее по запястью скользнул, и капелька слизи из ноздревого отверстия отекла Матвею на руку. Кабы мог, глаза ей закрыл, но не смыкались глаза, да и недосуг было.
Самец остался скулить, шипеть и хлопать крыльями у самой кромки затона.
Егерь шел к дому; мешок тянул руку, скручивал мускулы в узел… – что же сделал, как мог… не верил, что сам сделал это; хотелось зажмурить глаза, и выскрипеть челюстью, и ударить себя о приклад, – как мог: живую душу – такой красоты… Даже для дочки. И утешал себя, и клал себе в сердце отраву оправдания, что все во имя, и что дитя важнее лебедки – но что дитю, конечно, лучше не знать.
Дочь родилась недоношенной, кило-двести весом, выхаживали в райцентре – Матвей тогда, едва увидел дочь первый раз близко, сфотографировал с ней рядом, на фланелевых пеленках, спичечный коробок. Сколько коробков тогда в ее рост помещалось: штук семь, не больше... Поздний ребенок; десять лет ждали – выжила чудом, при сельской-то медицине; так и росла, сродни чуду, у бабушки, матвеевой матери, на руках, пока та была жива. Наталья учительствовала, билась с хозяйством; он два десятка лет смотрел за лесом и озером: топтал костры, накрывал браконьеров, пьяный молодняк на пикниках урезонивал, снимал найденные капканы, подбирал стекло и жестянки как уборщик – егерьское ли дело? Но не мог мимо мусора пройти, – так жизнь по кругу шла, изо дня в день; только было радости у Матвея сегодня, что дочка – щербатый щененок с рыжей косой, с толстыми – теперь уже – щеками; с Матвеем была – лицо в лицо, тем гордился всегда.
С нею душа отдыхала, когда слушал ее воркотню, бранил за двойки, глядел, как ловко танцует, – Анна Павлова? бросьте, сама Айседора Дункан… – да тискал ее подмышками: с замершим сердцем в макушку дыша.
И какое сердце не дрогнет – на просьбу о платьице…
Он шел, воображал Аленки, дочери, глаза, и знал уже, как заблистают они, когда увидит, чуть погодя, желанное балетное платье...
И помнился крик ее как бубенец, когда она, в мае, распаренная от счастья, она примчалась со школы, и кинулась, прыгая, в его руки:
– Папочка! меня везут осенью в райцентр... Мне сказали! Мой танец самый, самый лучший… Я буду как Анна Павлова – соло лебедя. Вот здесь па-де-буре… а вот так руки: смотри!!
Матвей смотрел, кивал; глоталось что-то несвоевременно мокрое, и радовался он, и как классик говорил, "кручинился" тоже. Потому что ехать в Выборг дочке было не в чем.
Наталья тогда ломала голову, какой для девочки делать костюм. В запасах был тюль, и было немного гипюра: с бабкиных залежей еще, тесьму и пайетки привезла подруга, ездившая в Выборг, на заказ вырвала, с боем, а вот перьев – не было совсем.
Аленка ныла, просилась с отцом на острова – там гнездовались прилетевшие лебеди; мечтала насобирать пух и перо, чтобы поклеить "момент-кристаллом" на платье; отец сказал: позже, сейчас нельзя беспокоить, лебеди очень нервны, у них пойдут сейчас кладки, потом линька; после, после, Аленка, когда снимутся, тогда пойдем на острова и насобираем. Полный ягдташ насобираем, даже больше, и мамка платье тебе смастерит.
– Пап, а когда они снимутся?
– К середине октября…
К середине было поздно. Хореографичка объявила вывоз детей тремя неделями раньше: десять дней поездки, ко дню учителя, что ли, Наталья ему рассказала
Матвей принес лебедку в мешке, сунул в ледник, жене сказал вечером:
– Аленке не показывай… Ощипай сама. Скажи: на островах пух насобирал. Мясо – в печь, на суп, в пирожки. Скажешь, двух уток поймал, отсюда мясо... Просушишь перо, потом Аленке на юбку нашей, на лиф тоже, чтоб самая красивая в Питере была, как мечтала… Как Анна Павлова.
Сказал как отрезал, жене не глядя в глаза. Наталья его поняла – сама росла в деревне, человек села проще, терпимей; резать животных норма, нет лишних эмоций городских; не стала увещевать, что, мол, лебедь, жалко и прочее. Да и мужу перечить, в эту минуту – себе дороже. Молча кивнула.
Матвея жгло, конечно, несколько дней, но вскоре и забыл, отпустило; а вспомнил только через месяц. Случилось мимо снова идти: по той тропе, что выходила к заболоченной гати и старице, к вязкой дернине, усаженной кочками и черничником, – за холмом виднелся уже выгиб затона, сырой, прокисший, пустынный, как вдруг, в гривах осоки, мелькнуло белое что-то.
Своим глазам не поверил: вычехлил из сумки бинокль, от ремня выпростал, приложил глаза к окулярам. Так и есть.
Это был тот, пятилеток.
Один.
Лебедь кружил в затоне, отталкиваясь веслами лап от воды – кружил там, где Матвей подстрелил самку. Он опрокидывал себя в воду, глубоко шею погружая: ловил речную мелочь, выныривал, стряхивал капли, снова нырял.
Матвей не таился, шел к нему прямо – хотел согнать, чтоб тот шел к своим, на острова, не сходил здесь с ума, в одиночестве, выписывая телом больные круги………
Увидав вблизи егеря, самец зашипел, заворчал, с силой вытерхнул себя, в шутихе брызг, на склизлую полосу бережка, захлопал крыльями с неимоверной силой, выдувая грудь, нацеливая клюв Матвею в лицо. "Не подходи", – всем телом радировал, избивая с треском, крыльями, воздух.
Договориться егерь не смог; дошло дело чуть-чуть не до драки. Матвей озлился, пнул камешек, в сердцах и ушел. И не появлялся там дней десять.
Октябрь зрел и нарастал; корову укрыли на зимовку в стойле, двух ярок с бараном тоже; на задах дома, в утепленном углу, зима была близко: запирала дыхание по утрам, ложилась в легкие ледяным двулистником холода.
Снег оседал на воздух органзой белой трухи, чудесной искристой солнечной падалью, под вечер стаивал, испариной слез пропитывал землю.
Матвей спал плохо… – мерещились, часто, изюмные и влажные глаза, черная шишка на лбу, паруса белых крыльев, петля шеи и толстая снежная гузка, – изюмы скатывались с Матвея, двумя упреками горечи; под утро пальцы рук немели и затекали, Матвей разминал их, сквозь дремоту массируя долго: он понимал, что отказывает сердце.
Грех. Я сделал грех.
Наталья давно ощипала самку, обшила дочери платье, вышло превосходно, – купель пуха, ласковый корсет, невиданная пачка; восторгу Аленки не было конца. Дочь уехала с учительницей на конкурс; платье, роскошь неземную, везла в натяжном пакете: с вешалкой, ручками, чтобы не измять; Матвей сам для этого случая смастерил. Из Выборга дочка звонила, взахлеб хвастала, как выступали, и как всем понравилось платье, а город скучный, в Петербурге лучше; и еще, как она в дороге простудилась.
– Ну, слава богу, радуется дите.
А после, Матвея к себе председатель в контору позвал, встряхнул руку; стопками скверного коньяка угощал. Сказал между прочим:
– Ты ослабь там охрану, Матвей… Зело недовольны городские, говорят: портит им егерь охоту…
– Есть сезон отстрела… У птиц выводки, и падает перо, нельзя их бить сейчас, – тот отвечал.
– Я слышал краем: ты тут тоже птицу положил… Чай, лебедя? У дочки-то нарядец какой… Так что!.. какое уж тут «разрешение».
Сглотнул Матвей, молча.
Который раз проснулось желание бросить все, похерить, уехать в Выборг, – там сдавалась квартира родни, за ним, Матвеем записанная, да и Наталья намекала, что сохнет в глуши: учить стало некого, бабы не рожают. Семь или восемь детей в классе, и с каждым годом меньше. Да и дочку, понятно, нужно будет в город везти учиться… Только Матвеева работа держала их здесь – любил сызмальства реку, лес, любил страстно, знал окрестности до пяди, каждую ветку на просеке, каждую излучину речки, затоны, всякий холм, всякую морщинку оврага.
Деревню грабили как могли: отстраивали дома, наворачивали участки, поставили новый сельмаг, вселили девочек сезонных, чужих, – одна, горластая, бойкая, быстро обзавелась мужиком; другая, тихая, красивая самая, с наперсток серебряный ростом, у себя, в пристройке, не принимала; парни косились, цокали языками, пытались вламываться даже, ночью, в сельмаг; кто-то из них сработал бутылкой по родничку, после чего рассудили, что девочка малохольная, на том все успокоились, вроде.
Не та становилась деревня, грубее, расхристанней, денежней, вырождалась в коттеджный городок, придатком к реке, хозяйство вымирало; все это было Матвею не по нутру.
Часовню, на месте ветхой, с помпой отстроили, пустили по верхам крыш деревянные кружева, купол остругали и выкроили по типу Кижей – красота эта пахла деньгами, а православием пахла все меньше и хуже… За бесценок скупили иконы, какие оставались еще в избах, в красных редких углах. Дьяконом служил молодой парень лет 25ти, которого Матвей знал с голоштанного детства, Ивашка, кроткий крепыш с рябоватым лицом; прабабка его вовсе была знахарка, травница, «ведьмачка»; какое уж тут православие.
Раз, тогда еще мальца, – Матвей его вытащил из ямы-ловушки, на волка поставленной – тянул Ивашку скулящего, перепуганного и потного как мышь, мужественно сжимавшего колотившиеся зубы. Потом, когда на свет выпростал, выдохнул сам, огладил пацаненка и в макушку поцеловал. Нательный крест оловянный, вымотанный поверх мальчишьей рубахи, на нитке, щепотью на голую грудь обратно вложил.
И ладонью прижал поверх сердца, висок охватив самыми пальцами.
Колония лебедей снялась с озера и стала на крыло в конце октября: горстями поднялись на воздух, осаждая крыльями тугие полотнища воздуха, исхлопывая маховыми перьями звеневшую воздушную реку. Поднявшись, нестройно вычертились в клин.
Ушли красиво, сужая угол постепенно.
Пятилеток остался сквозить по затону, как перст один, исчерчивать воду, окунываясь изредка за едой; он снился егерю, мутил морокой сознание, – в бреду он являлся с подругой, и та, живая, дрогла; ей не хватало перьев, плакала Матвею: гна-гна-гна, потом обрывала аленкино платье; это высасывало в егере силы... Матвей не спал ночь от ночи, скрипел, ворочался, будил вздохами Наталью, потом перешел спать в столовую на диван; там он трещал до рассвета матрацем, во сне охал, вздыхал протяжно, кашлял и плевал, просыпался наутро чумной и разбитый.
В одну из ночей он встал и накапал кардиотоника. Утром Наталье сказал:
– Свари мне кашки. С собой в термос положи… Овсянки с ячменем, покруче.
– Каши?!.. Никогда не ел кашу, Матвеюшка… с чего ты вдруг.
– Вот, захотел.
Не стал входить в подробности дальше.
Лебедь стоял у края берега, опершись на черный веер лапы; другую ласту подтянув ближе к животу, он мерз, топорщил перья, цепенел, супил клюв и выглядел совсем умалишенно.
Егеря как будто не узнал.
Хлеб, кинутый третьего дня, лежал, слегка тронутый – или показалось Матвею?.. или прочая пернатая братия постаралась? – остальное было занесено снежком, белым дуновением его, едва обнажавшим землю.
Печенье, егерем суленное накануне, лебедь трогать не стал; на кашу, теплую, сладкую, пальцами выцарапанную из термоса, обратил внимания не больше. Стоял и мерз, смурной, усталый, но живой – видимо, все еще поклевывал водоросли, коренья, может, не брезговал и улитками.
У него шла предзимняя линька; обносившиеся перья – контурные и рулевые – сходили, нарастали свежие; перо, богатое прежде, лезло и падало клочьями; он был беспомощен, худ, подшерсток не блестел уже так яростно – под редким белым полуденным солнцем.
Матвей протер очки, запотели; обтер от каши руку, слезились глаза: от снега, от резко выломившегося – из облаков – предноябрьского солнца, да еще от этого насупленного пятна – у самой кромки водоема.
– Эй, – сказал он птице.
Лебедь не отозвался.
Матвей знал, что кликуны тоскуют, выкрикивая в голос, пока не лягут от голода, или сами себя не доведут до инфаркта. Шипунам – труднее; нет голоса, нечем тоску унимать, нечем из тела выбрасывать боль, отсюда беда; остается замыкаться, чернеть, цепенеть, доходить до агрессии и цепенеть снова: попеременно.
– Что же ты не жрешь ничего, – сказал Матвей, покусывая медленно рот.
Лебедь не ответил. Ударил лапами о воду, взбороздил гузкой тонкое зеркало глади, ушел вплавь, в траву и тростниковые стебли: красивый и белый как бриг.
Через неделю Матвей постучал в избу дьякона Ивашки.
У того было чадно, коптилась плита, в чугунной сковороде толщиною в палец клокотало что-то грибное: дары прихожан, сам Иван по грибы не ходил, не по сану было, но подношения брал, почему нет, главное не брать деньгами; так он положил.
Матвей сел на подкопченный табурет. Заломал шапку в обеих ладонях.
С духом собрался.
– Иван, я убил лебедя… Для дочки. Я не знал, что коли стрелять: так нужно двоих… Я думал, это все романтика Евгения Мартынова; мир душе его, добрый был человек... Второй лебедь, из пары, не полетел со своими. Хожу кормить его, да только он не ест – святым духом живет, поклевывает коренья. Пятый месяц уже. Я не сплю, сорвал себе сердце… Что мне делать, Иван? Как примириться с собой?
Иван молчал, слушал. Помешивал варево ложкой, потом руки отер, фартук отвязал и на ручку холодильника навесил; сел тоже на табурет.
– Я закурю, Матвей?.. – спросил его только. Егерь плечами пожал.
Из комнат, в исподнем, выбрела девчонка, сонная, теплая, со сна пушистая как веточка вербы; увидала Матвея, ахнула, согнула себя пополам, пытаясь руками прикрыть голизну, убежала на спальную половину. Матвей изумился, узнав в ней ту самую девушку, новенькую, красавицу, из магазина. Ивашка бровью не повел.
– Убить хочешь его?.. – спросил Иван закурив.
– Откуда ты…
– Я знаю. Я сам бы тоже так думал, – отвечал, сбивая пепел на подлампадник, старый, изъеденный окисью, от прабабки-травницы, видно, еще. – Покажи мне его.
Матвей кивнул согласно.
– Через два дня, – уточнил дьякон.
– Через два?..
– Да. На убывающей луне.
Пришли к затону через двое суток.
– Он не жилец… – сказал Иван, едва взглянув.
Лебедь сох; он плавал, ершистый, в узкой полынье, подламывая нежные паутины льда: полынья со дня на день должна была затянуться. На зиму озеро вымерзало... Самец согревал собою пленочный ледок, не давая ему сойтись под животом, стянуть обе лапы кольцом силы, выхода из которой не будет. Замерзшая вода – это смерть, не будет пищи: не добыть корешков и травы, не щелкнуть глотком клюва водного слизня. Его родина – была здесь, где легла в воду его мелкая подруга, где начался его новобрачный союз; затон был – место любви, последнее свидание их, как там ни крути.
Иван смотрел молча. Лицо его было бледное, губы что-то шептали, он не видел Матвея. Камень давил на грудь егеря.
«Может, нашепчет чего… Может, тот улетит», – без надежды думал Матвей. Иван не говорил с ним. Ни проповедей, ни утешений.
Было тяжело. Молиться, ждать: тяжело… Матвей упер приклад в плечо, обтер рукою подбородок, прищурил глаз. Огладил ласково гашетку.
Иван все шептал.
«Возьму еще грех на себя. Добью», – подумал Матвей. Сердце билось тяжело и покорно, ударяя в горло и уши, разливаясь под кожей тяжелой краснотой духоты. Он выстрелил.
Воздух сотрясло отраженным и умноженным боем, откатилось на сотни метров, ударило в небо, разрядом вспыхнуло, пронеслось серпантином звука и замерло, вымерло, истаяло в воздухе.
– Вот так, ….. – сказал, едва плача, егерь. – Вот так. – Костяшками пальцев мазнул по скуле.
Иван не переставал шептать. Лебедь летел тяжело, опадая, – летел низко, взлетал прочь от проклятого места: от могилы любви, летел, вспугнутый выстрелом, несуетно взмахивая крыльями. Он вспахивал ими воздух. Он поднимал себя к жизни. Как мог. Он мог… Те сотни метров, что он сумел преодолеть – не их ли Иван нашептал?.. – навсегда спасли Матвея, избавили от не-сна, от гнусного ноя под сердцем, прежде чем белое горячее тело, за деревьями скрывшись, поперхнулось высотой, тяжестью охнуло, надломлено сорвалось с винта и колом пошло в землю.
5

  • 5 Страниц
  • 1
  • 2
  • 3
  • Последняя »
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

Свернуть категорию Похожие темы

  Название темы Автор Статистика Последнее сообщение
Нет тем.

1 человек читают эту тему
0 пользователей, 1 гостей, 0 скрытых пользователей